Силач (ЛП)

Никто уже не в силах был думать о чем-либо другом кроме спасения собственной жизни.

Между тем с небес густой теплой завесой обрушился ливень, сквозь который невозможно было разглядеть даже стен ближайших домов. Вода затопила палубы и хлынула в трюмы уцелевших кораблей.

Ручьи превратились в реки, а реки — в целые моря, бешено несущиеся и сметающие все на своем пути.

Огромные волны выбрасывали на берег человеческие тела, а бурлящие воды реки уносили трупы в море. В устье Осамы извергающиеся в море водопады пресной воды сталкивались с громадными морскими волнами, и в этой яростной битве не могло быть ни победителей, ни побежденных.

Это был настоящий хаос.

«Флагман» погружался в воду медленно, словно сама судьба решила сыграть злую шутку с доном Франсиско де Бобадильей и добавить страданий, заставив смотреть, как полные несметных сокровищ сундуки один за другим скрываются под водой.

Франсиско Рольдан ухватился за обломок мачты в отчаянной надежде, что течение вынесет его к берегу.

Гуарионекс, прикованный к стене в трюме, возблагодарил смерть, покаравшую наконец его врагов и освободившую его самого от унизительных страданий. Его постигла та же участь, что и другого легендарного вождя — свирепого Каноабо, тоже канувшего в морскую пучину несколько лет назад по дороге в изгнание.

Сьенфуэгос и Бонифасио Кабрера спрятались в глубине шахты, понимая, что ничего не могут поделать против разбушевавшейся стихии.

Хуан де ла Коса благополучно укрыл каравеллу с подветренной стороны острова Саона.

Остальные корабли пошли на дно, увлекая за собой девятьсот двадцать четыре жизни и несметные сокровища, добытые в Новом Свете.

От гордого Санто-Доминго мало что осталось.

Затем город оказался в центре урагана, и ветер стих, чем тут же воспользовались акулы, набросившись на немногих уцелевших; среди их жертв оказался и Франсиско Рольдан, из последних сил пытающийся добраться до берега.

Ветер стих, и этот обманчивый покой заставил многих покинуть укрытия, чтобы в ужасе увидеть руины домов.

Брат Николас де Овандо лишь на минуту показался на балконе и вновь скрылся в спальне.

Брат Бернардино де Сигуэнса бросился причащать умирающих.

В скором времени ветер снова завыл и продолжал бушевать до самой ночи.

15  

Сьенфуэгос понял, что циклон, пройдя над Санто-Доминго, ушел дальше на север, а значит, вся западная часть острова, и в частности, Харагуа, осталась нетронутой, так что Ингрид и дети не пострадали.

Таким образом, «Чудо» вот уже неделю как отправилось на северо-запад, а сам Сьенфуэгос все эти дни проводил в непрестанных трудах, помогая горожанам, что до сих пор еще вздрагивали, вспоминая о недавнем катаклизме, у них не было сил даже на то, чтобы хоронить погибших и ухаживать за ранеными.

При этом в городе хватало бессовестных людей, решивших заняться мародерством, отнимая у граждан то немногое, что удалось спасти. Другие бродили по пляжу в надежде, что море выбросит на берег хотя бы малую часть сокровищ, что находившихся на борту погибших кораблей, но обнаружили они лишь бесполезные обломки да изуродованные тела. Тем больнее при этом было осознавать, что менее чем в двух милях от берега на дне моря покоятся несметные богатства Бобадильи и его сподвижников.

Сьенфуэгос глубоко сомневался, что хотя бы одному кораблю удалось уцелеть, пока спустя четыре месяца не пришло известие, что каравелла Хуана де ла Косы и Родриго Бастидаса благополучно достигла Кадиса. Все это время канарец не находил себе места, с болью в сердце вспоминая друзей, у которых так многому научился.

Бонифасио Кабрера был настроен куда оптимистичнее в отношении «Гукии», будучи глубоко убежден, что никакому, даже самому страшному, урагану не справиться с отважным капитаном де ла Косой.

Брат Николас де Овандо, допустивший страшную ошибку, немедленно выпустил указ об амнистии для всех, за исключением виновных в мародерстве, и о строительстве нового города на другой стороне реки, в расчете на укрытие от ураганов.

Он открыл свои амбары и кладовые, а также королевскую сокровищницу, направил людей на помощь пострадавшему городу, и явил такой пример бескорыстия и самопожертвования, что горожане почти забыли его вину в гибели флотилии.

Неделю спустя корабли адмирала Колумба ушли на запад. Море было спокойно, ярко светило солнце, легкий бриз надувал паруса, и ничто не предвещало приближения одной из самых ужасных бурь, какие только знала история человечества. Шторм долгих семь месяцев сбивал моряков с курса, пока наконец они не бросили якоря у берегов соседней Ямайки.

Но для жителей Санто-Доминго Колумб уже давно был вчерашним днем; они предпочли бы забыть об этих страницах своей истории, как предпочли забыть о чудовищном урагане, разрушившем город.

Жизнь начиналась сначала.

Город возрождался заново, новые улицы и площади вставали на месте разрушенных. Прежние хижины и лачуги сменились новыми каменными домами на глубоких фундаментах, с прочными крышами, которым не страшны никакие ураганы. Уцелевшие горожане, побывавшие на краю могилы, стремились всячески обезопасить себя.

Враги Николаса де Овандо один за другим начали потихоньку выбираться из лесной чащобы, но, когда стало ясно, что он не собирается предпринимать против них мер или наказывать за прошлые преступления, хлынули в город потоком, чтобы присоединиться к горожанам, поднимавшим из руин город, который возрождался и расцветал не по дням, а по часам.

Десять дней спустя Сьенфуэгос попросил у губернатора аудиенции, желая узнать, распространяется ли амнистия на узников, арестованных по велению страшной Инквизиции.

— Сложный вопрос, — честно признался де Овандо, до которого вдруг дошло, что он оказался в полушаге от того, чтобы посягнуть на власть святой церкви. — Насколько я понимаю, донья Мариана Монтенегро может гулять везде, где ей вздумается, но если какой-нибудь фанатик-доминиканец потребует, чтобы я заключил ее под стражу, я вынужден буду пойти на компромисс.

— Но почему? — спросил Сьенфуэгос.

— Потому что брат Бернардино все еще не принял решения относительно ее дела, а следовательно, на ней по-прежнему висит обвинение в колдовстве, и я не волен, да и не желаю присваивать не принадлежащих мне полномочий.

— В таком случае, попросите брата Бернардино, пусть он примет наконец решение относительно доньи Марианы, чтобы она хотя бы знала, чего ждать.

— Сказать по правде, я не могу вершить правосудие за него, — признался губернатор. — Сам я предпочел бы закрыть это безумное дело, но считаю себе обязанным уважать его решения.

— Тогда позвольте мне попытаться самому его убедить.

— Убедить? — удивился брат Николас де Овандо. — Я слышал, что вы запросто убиваете мула ударом кулака, за что вас прозвали Силачом; но боюсь, вправить мозги твердолобому брату Бернардино и заставить его изменить свое мнение не под силу даже вам.

— И все же я хотел бы попытаться.

— Ну что ж, воля ваша, — ответил тот, давая понять, что разговор окончен. — Не знаю, что за отношения связывают вас с подследственной, и, честно говоря, не хочу знать. Но если, паче чаяния, вам удастся уговорить брата Бернардино положить мне на стол отчет о том, что обвинение в колдовстве с нее снято, вы даже не представляете, как я буду счастлив.

Канарцу потребовалось три долгих дня, чтобы разработать план действий. К тому времени, когда он наконец смиренно преклонил колени перед зловонным францисканцем, он подготовил убедительную речь.

Сначала Сьенфуэгос сказал монаху, что именно он поджег воды озера, используя для этого некое вещество под названием «мене», которое реально существует в природе и давно известно местным жителям, после чего признался, что является отцом ребенка доньи Марианы, а также в том, что вынудил дона Бальтасара Гарроте отозвать обвинение, заставив его поверить, будто бы демоны пьют по ночам его кровь.