Когда мы состаримся

— А вы молчите — ради него же! Проговоритесь — он погиб, да и я его не переживу.

Страсти поутихли, мы опять помирились. Бедная маменька задремала и несколько минут спустя уже спала сладким сном.

Бабушка сделала знак мне и Фанни оставить её одну.

Мы опустили шторы на окнах и вышли.

— Моя честь теперь в твоих руках, береги её! — сказал я Фанни.

— Как свою буду беречь! — со всем пылом заверила она.

Это был ответ уже не девочки, а взрослой девушки.

XII. Под дулом пистолета

Будто не один, а два демона, один с ледяным мечом, другой с огненным, сражались там, в вышине, так быстро менялась погода. В середине мая вдруг наступила такая адская жара, что подмёрзнувшая было за неделю земля вся растрескалась., Еле различимого глазом путника застаём мы среди алфёлдской [113] равнины, где колею увидишь столь же редко, сколь и пеший след.

На безбрежной равнине уже завечерело, солнце недавно покинуло ещё пламенеющий край безоблачного неба, на котором рисовались две-три колокольни — всё достаточно далеко от нашего путника, чтобы дойти до ночи.

Лицо его не успело загореть и запылиться настолько, чтобы по тонким, благородным чертам нельзя было признать красу и гордость пожоньской молодёжи, Лоранда.

Проделанная им дальняя дорога не утомила мускулов, двигался он ходко, так что следовавшему за ним всаднику пришлось приналечь, чтобы его догнать.

У него были высоко, на гусарский манер, подвешенные стремена, сам он — в куртке с серебряными пуговицами, в засаленной шляпе и грязных, оборванных красных панталонах; через плечо — потёртая волчья шкура мехом наружу. На поясе, за широким кожаным кушаком, — пистолеты, за голенищем — нож с чеканной серебряной рукояткой. Сбруя тоже с серебряным набором, и одежда, хотя драная, латаная, — вся в позументах.

Он давно трусил за пешеходом, который даже не находил нужным обернуться и посмотреть, кто его нагоняет.

Но вот они наконец поравнялись.

— Сервус, школяр!

Лоранд поднял глаза.

— Сервус, цыган! — ответил он так же задиристо.

Всадник сдвинул набок шкуру, болтавшуюся на плече. Пускай пистолетные ложа получше увидит, поймёт: цыган, да не простой, не какой-нибудь скрипач.

Лоранд, однако, ни малейшего замешательства не обнаружил, не подумал снять с плеча суковатую палку, на которой нёс сапоги. Путешествовал он не просто пешим ходом, а вдобавок босиком. Так ещё дешевле.

— Ого! Загордился, как жёлтые сапоги надел, — поддел его всадник, намекая на босые ноги.

— Легко с кобылы зубы скалить, — отбрил Лоранд.

Ибо напоминание об этом четвероногом [114] для слуха цыгана было не очень лестно.

— Не крал, сам растил! — с достоинством и в то же время как бы оправдываясь возразил он.

— Как же! Жеребёнком небось ещё присмотрел.

— Ладно, куда путь-то держишь, школяр?

— В Чеге на ярмарку, цыган, проповедовать.

— И сколько за это получишь, школяр?

— Двадцать форинтов серебром, цыган.

— Так слушай, школяр, что я тебе скажу. Не ходи ты в Чеге, а заверни к пастуху, вон, видишь, загон, да обожди меня там до завтра, вернусь, послушаю твою проповедь, — таких мне ещё не читали — сорок тебе отвалю.

— Нет, лучше вот как, цыган: ты сам дальше не езди, меня в загоне подожди, вернусь через неделю — на скрипочке мне сыграешь, десять форинтов дам.

— Я тебе не музыкант! — подбоченился всадник.

— А дудки эти зачем у тебя на боку?

Цыган захлебнулся от смеха. Пистолеты дудками назвать! Сравнение понравилось ему. А что: сколько уже народу за игру на этих дудках чистоганом заплатило!

— Ты малый не промах, школяр. На-ка, хлебни из моей баклажки.

— Не хочу, цыган, как бы питьё битьём не отрыгнулось.

Тот ещё пуще посмеялся складной присказке.

— Тогда доброй ночи, школяр!

И, пришпорив коня, запылил рысью прочь по степной дороге.

Тихий вечер опустился на степь. Поравнявшись с поросшим можжевельником пологим холмом, Лоранд остановился на ночлег. Под кустом ночевал он куда охотней, чем в запакощенных, вонючих придорожных шинках.

Натянув сапоги, достал он хлеба, сала из котомки и с наслаждением принялся закусывать: молод был и голоден.

Но едва кончил угощаться, как с той же стороны, что и всадник, показался экипаж, запряжённый пятёркой лошадей. Три на выносе были с бубенцами, загодя извещая о своём приближении.

— Эй! — почёл нужным окликнуть возницу Лоранд. — Придержи-ка, земляк!

Кучер остановил лошадей.

— Залезай. Сюда, на облучок, — хриплым голосом сказал он. — Только попроворней, господин легат! Нам недосуг.

— Да я не сесть хотел, — сказал Лоранд, — а предупредить: там вооружённый бетяр [115] впереди, только что проехал; поостерегитесь. Лучше бы с ним не встречаться.

— А вы что, при деньгах?

— Нет.

— И я нет. Так чего нам с вами бетяров бояться?

— А ваши седоки?

— Седок у меня — её милость барыня, она об эту пору спит. Разбужу её, напугаю — а с бетяром не встретимся, тогда что? Кнут об меня обломает. Зачем это мне? А ну, залазьте, чего там. До Ланкадомба подброшу, и то дело, пёс его дери!

— А вы из Ланкадомба? — изумился Лоранд.

— Оттуда. Я у его милости господина Топанди состою. Барин отличный и как раз ужасно любит всяких таких проповедников.

— Знаю. Понаслышке.

— Ну, коли понаслышке уже знаете, так и в лицо узнать пора. Да садитесь же!

Лоранд счёл нежданной удачей это совпадение. У Топанди была такая слабость: дразнить разных духовных лиц, нарочно залучая к себе, чтобы держать под боком. А Лоранду только того и надо было. И случайная встреча — готовый предлог остаться.

С лёгкой душой взобрался он на козлы, и пятёрка рысаков под весёлый перезвон бубенцов помчала его дальше по степи под ясным звёздным небом.

Кучер рассказал, что едут они из Дебрецена, к утру рассчитывают быть в Ланкадомбе; по дороге будет корчма, там они коней покормят, её милость ветчинкой закусит, «крамбамбули» запалит — и дальше. Её милость любит ночью путешествовать, когда не жарко, да и не боится ровно ничего.

Время близилось к полуночи, когда добрались до корчмы.

Соскочив с козел, Лоранд первым пошёл туда, желая избежать встречи с барыней. Сердце у него вздрогнуло от неожиданности: во дворе — тот самый конь в сбруе с серебряным набором. Осёдланный и взнузданный, стоял он без всякой привязи и, словно подавая знак, коротко заржал при появлении экипажа. На этот звук из притенённой двери вышел и сам повстречавшийся Лоранду верховой.

Он тоже немало удивился, завидев знакомого.

— Ты уже здесь, школяр?

— Как видишь, цыган.

— Что это как быстро?

— А я маг, чернокнижник, разве не знаешь, верхом на драконе летаю.

Но тут явились новоприбывшие: госпожа с краснощёкой служанкой. Первая была в дёндёшском [116] салопе с пуговицами в несколько рядов и в шёлковом платке на голове, вторая — в короткой, широкой красной юбке, стянутой пёстрым кушаком, с перевитыми лентами длинными косами и корзинками со снедью в обеих руках.

— А, вон что, — сказал при виде их цыган. — В карете подвезли!

И, посторонясь, беспрепятственно пропустил приезжих в залу, а сам под уздцы отвёл коня к колодцу, где принялся наполнять колоду водой.

«Может, он не тот, за кого я его принял», — подумалось Лоранду, тоже вошедшему в залу.

С длинной залой сообщалась ещё другая, боковая комната, но там полным-полно было хозяйских детишек, возившихся в постели. И прибывшая предпочла занять место в общей зале за длинным столом на крестовидных ножках, на который её служанка проворно водворила холодное жаркое, оловянные тарелки и серебряный прибор для госпожи.