Чингисхан. Пенталогия (ЛП)

– Мама, ты торгуешься со змеей. Смотри, чтобы не укусила.

– У всего есть своя цена, сын мой, – с улыбкой проговорила Дорегене. – Мне нужно лишь узнать цену Бату.

– Я мог бы тебе подсказать, – пробурчал Гуюк. – Уж я его знаю. Ты же с нами в западном походе не участвовала.

Дорегене тихо зацокала языком.

– Все тебе ведать необязательно. Хватит того, если Бату согласится и приедет на летний круг. Его согласие сулит поддержку стольких царевичей, сколько нужно, чтобы сделать тебя ханом. Теперь понимаешь, что напрасно проявил самостоятельность? Понимаешь, чем рискнул?

Что

жизнь главы одной семьи по сравнению с нашей целью?

– Прости, – отозвался Гуюк, потупившись. – Ты не посвящала меня в свои планы, и я разозлился. Лучше сообщай мне, что задумала. Теперь я понимаю, что к чему, и могу помогать.

Дорегене пригляделась к сыну. Вопреки его слабостям и недостаткам, она любила Гуюка больше власти над городом, больше собственной жизни.

– Доверься матери, – проговорила женщина. – Ты будешь ханом. Обещай, что больше нам не придется жечь окровавленную одежду. Довольно промахов!

– Обещаю, – ответил Гуюк, думая уже о том,

что

изменит, став ханом. Дорегене слишком хорошо его знает, в Каракоруме ее держать рискованно. Он подыщет матери домик вдали от города, где она проживет остаток дней.

Гуюк улыбнулся, и Дорегене обрадовалась, увидев в нем малыша, которым он когда-то был.

Глава 2

Насвистывая, Бату пустил коня рысью по зеленому полю к маленькой юрте на склоне холмов. То и дело он озирался, высматривая шпионов и дозорных. На землю монголов Бату возвратился тайком и знал, что кое-кому его приезд был бы на руку. Родину Чингисхана много лет назад унаследовала по мужу Сорхахтани. Она же вернула на открытые равнины тумены

[2]

и десятки тысяч семей, которым лишь хотелось жить так, как они жили всегда под сенью гор.

У юрты Субэдэя ничего подозрительного не обнаружилось. Старик отошел от дел тихо и незаметно, отвергнув почести, которые навязывала ему Дорегене. Бату обрадовался, что застал багатура, хотя бывший орлок

[3]

снимался с места нечасто. Стадо у него маленькое, каждые два месяца новое пастбище не требовалось. Вблизи Бату увидел лишь несколько десятков овец и коз. Непривязанные, они спокойно щипали траву. Субэдэй выбрал хорошее место у ложа потока. Когда-то здесь явно был заливной луг; за многие сотни лет он стал идеально гладким и плоским. Солнце ярко сияло. Бату снова восхитился стариком. Тот командовал величайшим из войск, довел более ста тысяч человек до гор Северной Италии. Если бы смерть хана не вернула их домой, Бату не сомневался, что войско расширило бы границы империи от моря до моря. Он поморщился, вспомнив, как когда-то радовался неудаче старика. Было это в пору, когда Бату верил, что молодому поколению по силам избавиться от мелких политических споров и склок, которые портят мир.

Подъезжал Бату медленно, памятуя, что Субэдэй незваных гостей не жалует. Друзьями они не считались, хотя со времен Большого похода царевич зауважал старика куда больше. Как бы то ни было, он нуждался в совете человека, который уже не борется за власть; человека, которому он мог доверять.

Собачий лай Бату услышал еще издали. У него сердце сжалось, когда из-за юрты вышел огромный черный пес, остановился и поднял голову. «Нохой-хор!» – закричал Бату, уберите, мол, собаку; но ни Субэдэя, ни его жены видно не было. Пес понюхал воздух, повертел головой, увидел всадника на коне, зарычал и понесся по траве. Он вертел головой, показывая безумные глаза и белые зубы. Бату потянулся к луку, но сдержался. Если убить пса Субэдэя, шансов на теплый прием значительно поубавится.

Конь дернулся в сторону, и Бату заорал на пса, пробуя другие команды. Огромная зверюга напирала, поэтому всадник легонько пнул коня, отправив его на большой круг по пастбищу. Пес несся следом, клацал зубами, выл, из пасти валила белая пена. Жертва убегала, и он больше не таился.

Краем глаза Бату заметил, как из юрты вышла женщина. Бедственное положение гостя поразило ее настолько, что она сложилась пополам от хохота. А он только и мог нарезать круги по пастбищу, спасаясь от клацающих зубов.

– Нохой-хор! – снова крикнул Бату.

Женщина расправила плечи и взглянула на него, чуть склонив голову набок. Немного погодя она пожала плечами и, засунув пальцы в рот, дважды свистнула. Пес тотчас припал к траве, но темные глаза неотрывно следили за всадником, посмевшим вторгнуться на его территорию.

– Лежать! – велел Бату псу, стараясь не приближаться к нему; таких здоровенных он отродясь не видел и гадал, где Субэдэй его раздобыл. Затем медленно, без резких движений, спешился, чувствуя пристальное внимание пса, и объявил: – Я ищу орлока Субэдэя.

За его спиной негромко зарычал пес. Захотелось обернуться. Женщина наблюдала за Бату, пряча улыбку.

– А если он не желает видеть тебя, безымянный? – весело предположила она.

Бату покраснел.

– Субэдэй хорошо меня знает. Мы вместе участвовали в походе на запад. Я Бату, сын Джучи.

Женщина помрачнела, словно слышала это имя не единожды, и заглянула Бату в глаза.

– На твоем месте я не прикасалась бы к луку. Пес горло тебе перегрызет.

– Я приехал не мстить, – сказал Бату. – Я уже давно живу в мире со всеми.

– Хорошо, хоть один из вас так говорит, – отозвалась женщина.

Она глянула ему за спину, и Бату обернулся, почти уверенный, что к нему подбирается пес. Однако увидел он Субэдэя – старик вел коня от соседней рощицы – и подивился нахлынувшим чувствам. В свое время Бату ненавидел орлока, но в те времена он ненавидел многих. Постепенно ненависть сменилась уважением. Бату не копался в своих чувствах, но чувствовал, что во многом Субэдэй ему как отец. Дело было не в каких-то словах. В нынешнем положении Бату радовался уже тому, что багатур жив и более-менее здоров. Казалось, если Субэдэй на его стороне, ничего плохого не случится. Только на его ли стороне? Пока Бату сомневался даже в том, что его здесь примут.

Все это вихрем пронеслось в его голове, пока он смотрел на неспешно вышагивающего Субэдэя. Старик свистнул псу, который тут же вскочил и бросился к нему со щенячьим восторгом. Казалось, он виляет не обрубком хвоста, а всем телом. В одной руке Субэдэй держал вожжи, другой потрепал огромного пса по голове. Он посмотрел на гостя, потом на жену и без тени улыбки спросил:

– Ты чай ему предложила?

– Нет, решила тебя подождать.

– Тем лучше. Тогда езжай, Бату. Мне нечего тебе сказать.

Бату ждал. Но Субэдэй уже закончил разговор и прошел мимо него, подозвав пса щелкающим звуком.

– Я приехал издалека, ради встречи с тобой, орлок.

– Титулы для меня в прошлом, – бросил через плечо Субэдэй.

– Я приехал не звать тебя обратно, а за советом.

– Прощай! – сказал старик.

Он уже открыл дверь юрты, даже не обернувшись; затем скрылся в полумраке юрты вместе с псом. Обескураженный Бату повернулся к жене орлока, которая с улыбкой смотрела на него. Из детородного возраста она давно вышла, но во взгляде, устремленном на огорченного воина, сквозило что-то материнское.

– Не люблю отправлять гостя ни с чем, – проговорила она. – Хочешь соленого чаю?

Из юрты донеслось недовольное ворчание. Тонкие стены не мешали Субэдэю слышать каждое слово.

– Почту за честь, – ответил Бату.

Чай он пил до самого вечера. Субэдэю его присутствие не слишком мешало. Старик ограничился свирепыми взглядами, в течение нескольких часов молча чиня свой лук, а Бату вел вежливую беседу. Ариуна – так звали жену орлока – оказалась приятной женщиной, а вести, которые привез гость, потрясли ее до глубины души. Даже Субэдэй фыркнул, когда Бату рассказал о землях, отошедших ему по отцовскому завещанию. Одним росчерком пера Угэдэй отдал ему большую урусскую вотчину. Чувствуя пристальное внимание Субэдэя, Бату объяснил Ариуне, что после смерти Чингисхана часть тех земель принадлежала Угэдэю. Старик буквально прожег Бату взглядом, давая понять, что с памятью у него все в порядке. Царевич не поднял головы, и Субэдэй снова занялся плошками с кипятком, роговыми пластинками и клеем.