Маленький дикарь

— Вы ослепли? Что это значит? — спросил я.

— Молния выжгла мне глаза. Я ничего не вижу, ничего сам не могу делать, не могу ходить, одним словом, я беспомощен, как ребенок. Ты, конечно, теперь бросишь меня, и я умру здесь один, как собака!

— Разве вы меня не видите?

— Нет — все темно, темно, как ночь, и так будет до конца моей жизни!

Он повернулся на постели и снова застонал.

— Я долго надеялся и жил этой надеждой, но теперь она исчезла навсегда, и мне все равно, хоть завтра умереть!

Он приподнялся на постели, повернул ко мне свое лицо, и я увидел, что свет погас в его глазах.

— Принеси мне еще воды! — сердито крикнул он. — Слышишь? Да живо, а не то я тебя!

Но я теперь уже вполне ясно отдавал себе отчет в его положении и понимал, насколько он беспомощен. Чувства мои к нему, как я уже не раз говорил, были далеко не дружелюбные, а резкость и угроза еще больше рассердили меня. Мне было в то время около тринадцати лет. Я был силен и полон отваги. Не раз уже и прежде приходило мне в голову, что пора сбросить с себя ярмо и помериться с ним, и потому, раздраженный его грубостью, я ответил:

— Идите-ка сами за водой!

— А, — сказал он после минутного молчания и глубоко вздохнул, — я, конечно, должен был этого ожидать. Но попадись мне только в руки, и я тебе это припомню!

— Я не боюсь вас, — ответил я, — я так же силен, как и вы!

И действительно это было так. Я уже не раз об этом думал и готов был это доказать.

— В самом деле? Ну-ка, подойди, попробуем!

— Ну, нет, я не такой дурак, как вы думаете. Не то, чтобы я вас боялся, у меня всегда будет в руках топор наготове, а другого вам не найти!

— Жаль, что я не бросил тебя в море, когда ты был ребенком, вместо того, чтобы няньчиться с тобой и растить тебя! — сказал он.

— Отчего же вы не были хоть немного добрее ко мне? С тех пор, как я себя помню, вы всегда грубо обращались со мной; вы заставляли меня работать для вас, но я никогда не слыхал от вас ласкового слова. Многое хотелось мне знать, но вы никогда не снисходили до того, чтобы отвечать на мои вопросы, а лишь обзывали меня дураком и приказывали мне молчать. Вы заставили меня ненавидеть вас и не раз говорили, что ненавидите меня. Сами знаете, что я говорю правду!

— Да, это правда, чистая правда! — произнес старик, как бы про себя. — Все, что он говорит, я действительно, делал и действительно ненавидел его, но у меня были на то серьезные причины. Пойди сюда, мальчик!

— Нет! — сказал я решительно. — Довольно я был мальчиком, а вы хозяином; теперь я буду хозяином, а вы мальчиком. И вы увидите, что я сдержу свое слово!

Говоря это, я вышел из хижины. Он кричал мне вслед: «Не оставляй меня», но я не обратил на это внимания и сел на плоский край утеса перед хижиной. Погруженный в думы, я глядел на белые пенящиеся волны и соображал, как мне поступить со стариком. Я не хотел его смерти, — а если бы я бросил его, он неминуемо должен был умереть. Он не был в состоянии достать воды, не свалившись с утеса. Я уже был убежден в его полной беспомощности, но чтобы отдать себе в этом еще более ясный отчет, я встал со своего места, закрыл глаза и попробовал двигаться — по опасному пути, на котором я находился. Я тотчас же убедился в том, что это совершенно невозможно. Итак, он был вполне в моей власти; он, действительно, беспомощен, «как ребенок, и должен довериться мне во всем. Я сказал, что буду хозяином, а он слугой, но как же это привести в исполнение?

Ведь я все же должен ухаживать за ним, иначе он умрет. Наконец, меня осенила блестящая мысль.

— А все-таки я буду хозяином, — сказал я себе, — я заставлю его отвечать на все мои вопросы и поделиться со мной всем, что он знает; если же он откажется это сделать, то обречет себя на голодную смерть. Он в моей власти и теперь поневоле должен сделать то, о чем я его так часто просил и в чем он мне всегда отказывал! — И, порешив таким образом, я вернулся к нему в хижину.

— Выслушайте то, что я имею вам сказать! — обратился я к нему. — Я буду добр к вам и не дам вам умереть с голода, но все это с одним условием!

— А именно? — спросил он.

— Я часто обращался к вам с различными вопросами, но вы всегда упорно отказывались отвечать на них — осыпали меня побоями и угрозами, бросали в меня камнями. Теперь выбирайте: или вы будете отвечать на все, о чем я ни спрошу вас, или же я брошу вас на произвол судьбы. Если вы будете делать то, что я хочу, то обещаю вам, что буду во всем вам помогать, в противном случае пеняйте на себя, а я уже не отвечаю за то, что может случиться. Не забывайте, что хозяин теперь я. Выбор же — в ваших руках!

— Что ж, — тихо ответил старик, — это мне наказание свыше, и я должен смириться. Буду делать так, как ты хочешь!

— Ладно! Так вот для начала; я часто спрашивал, как вас зовут и как зовут меня? Надо же мне как-нибудь называть вас, а «хозяином» я вас больше звать не стану; теперь я хозяин. Как ваше имя?

Он застонал, стиснул зубы и с трудом проговорил:

— Эдвард Джаксон!

— Эдвард Джаксон — прекрасно! А мое имя?

— Нет — это имя мне чересчур ненавистно, я не могу его произнести!

— Пусть будет так, — ответил я, — так я ухожу!

— Принеси мне немного воды для моих глаз; они горят!

— Нет, не принесу, пока вы мне не скажете моего имени!

— Франк Генникер — и да будет оно проклято!

— Франк Генникер? Хорошо! — сказал я и добавил: — Теперь я принесу вам воды!

Я вышел, зачерпнул ковшом воды и принес ему.

— Вот вода, Джаксон, — сказал я, — и если вам понадобится еще что-нибудь, позовите меня, я буду здесь недалеко!

— Я завоевал себе власть, — подумал я, — теперь настала моя очередь. Он не любит отвечать, а все же ему придется покориться или же голодать. Отчего он так ненавидит мое имя? Генникер? Что значит Генникер, хотел бы я знать? Он должен мне это объяснить; я заставлю его все сказать мне!

Здесь надо заметить, что чувства жалости и сострадания были мне совершенно чужды. Со мной так дурно обращались, что я знал лишь одно, что сила есть право, и этим правом решил воспользоваться вовсю. Сознание того, что теперь я «хозяин», а он «мальчик», доставляло мне невыразимое удовольствие.

Я стал обдумывать тот «урок», который буду задавать ему на каждый день, и который будет платой за его дневное пропитание. Теперь я хозяин и заставлю его говорить столько, сколько мне захочется. Я так долго был рабом, что чувствовал в себе полную готовность сделаться тираном. Милосердие, сострадание и жалость были мне неизвестны, я никогда их не видел в других и не испытывал сам. Вдруг мне пришла в голову мысль, что недурно было бы изменить течение воды, которая собиралась в углублении на краю утеса, чтобы он не мог доползти до нее сам. Я так и сделал: спустил всю воду из углубления, и теперь старик не мог достать ни капли, не вскарабкавшись для этого наверх, а этого он, конечно, не в состоянии был бы сделать. Пищу он всегда мог получить: сушеная птица вся лежала в углу хижины и перетащить ее оттуда мне было бы трудно. Но что такое пища без воды? Я раздумывал, какой задать ему первый вопрос, и уже решил в своем уме, что потребую от него полного и подробного отчета о том, каким образом судно было прибито к этому острову, кто были мои родители, и почему меня звали Генникер, как вдруг голос Джаксона вызвал меня из раздумья. Он звал меня:

— Мальчик! Мальчик!

— Как бы не так, — подумал я, — нет, я уже не мальчик!

Я ничего не ответил и не отозвался на его зов. Наконец, он крикнул: «Генникер»! — но я уже был рассержен тем, что он продолжал звать меня «мальчиком», и опять не ответил. Наконец, он умолк. Через минуту я увидел, что он сползает с постели и, ощупывая стену хижины, ползет на четвереньках по направлению к углублению, где раньше скоплялась вода. Я внутренне улыбнулся при мысли о его разочаровании. Наконец, он добрался до углубления и опустил туда руку, чтобы зачерпнуть воды. Убедившись в том, что ее нет, он стал браниться, а я смеялся при виде его досады.