Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

— С Богом, пан Комар.

Епископ поскакал к остальным всадникам, далеко отставшим от них. Лотр повернул голову к женщине.

— Как тебя?..

— Марина Кривиц.

В женских глазах уже не было отчаяния и гнева. Одно обречённое, почти спокойное смирение. Лотр и повернулся только потому, что она, словно поняв, что ничего не сможет сделать, крепче обняла его плечо.

— Ты не бойся, девушка. Тебе со мной будет хорошо.

— Мне со всеми было хорошо.

— И с ним?

— И с ним. С последним.

— Ну-ну... Не с первым и не с последним.

— Мне надоело это, ваше преосвященство.

— Ты будешь называть меня преосвященством и дома? — перевёл разговор на другое нунций. — Брось... Что, тебе надоели богатство, известность, сила? Лучше было б за вонючим кожемякой замужем? Ты довольно легкомысленная девка, ты хочешь жить, как следует. Так?

— Так, — усмехнулась она.

Он закинул руку назад и погладил её бедро.

— А теперь улыбайся. Вон скачет капеллан.

Доминиканец осадил возле них ощеренного коня. Худой, поджарый, с пронзительным умным взором серых глаз, он был даже симпатичен и этим взором, и змеистой, еле уловимой усмешкой. Хитрая, старая лиса. С почтительностью поглядел на женщину, поняв, что всё решено, поклонился Лотру.

— Вам удобно с ней, ваше преосвященство?

— Своё я привык ощущать телом, а не видеть на другом коне. Мне приятно, и этого достаточно.

— Ваша правда, — признал доминиканец.

В молчании ехали они дорогой. Монах только единожды бросил на кардинала пытливый взгляд, а потом ехал молча, внешне рассеянный, понимая, что собеседник заговорит первым, если захочет.

— Слава Иисусу, — внезапно очень тихо произнес Лотр.

— Я не понимаю вас, — с доброжелательной спокойной улыбкой ответил капеллан.

— Мечтаете поскорей скинуть рясу?

— И здесь смысл сказанного вами тёмен для ушей моих.

— Вы учились в Саламанке? — перешёл на латынь кардинал.

— Доктор honoris causa [19], — также по латыни ответил капеллан.

— Привет от друга.

— Какого?

— Игнатия Лойолы.

— Кого?

— Хватит, вот знак.

И он протянул монаху ладонь, а на ней медальон со змеёй, обвившей подножие креста. Змея приняла угрожающую позу, обороняя крест.

— Внутри также всё, что нужно.

— Я не понимаю только одного, — молвил монах.

— Откуда я знаю?

— Да. Откуда вы знаете, если идея братства Иисуса только зародилась в голове...

— Если идея эта — две тысячи человек, способных на всё.

— Вы и это знаете?

— Знаю.

— Такой немногочисленный круг, — изрек капеллан.

— Этот круг скоро будет самым могущественным орденом на земле. Самым могущественным, ибо самым невидимым.

— Не надо об этом. Папа ещё ничего не знает и не утвердил.

— Он скоро утвердит. Мы позаботились об этом. Кажется, он согласен...

— Боже, какой неожиданный успех.

— Почему неожиданный, — улыбнулся Лотр. — Жданный и заслуженный. Триста лет существуют францисканцы-бродяги. Нищенство снискало им людскую любовь, жизнь среди людей — знание их и влияние на них. Но они приметны, хотя бы облачением. И триста лет существует твой, доминиканский, орден. Он грызёт врагов Бога, как пёс. Начав с вальденсов и катаров, вы уничтожаете ереси, вы руководите инквизицией, но вы также на глазах. Естественно было бы создать братство, которое жило бы в миру, как францисканцы, и знало бы людей, как они, но одновременно рвало бы еретиков, как псы Господни. Искореняло бы их — не грубым топором, разумеется, — оставим его вашему... гм... теперешнему ордену, а более тонким оружием. — Он покачал медальоном: — Хотя бы вот таким. И этот орден должен быть невидимым и всепроникающим, как смерть, знать всё и вся, даже то, о чём враг страшится подумать. Тайный, могучий, не выдающий себя одеянием, с магнатом — магнат, с хлопом — хлоп, с вольнодумцем — вольнодумец, с православным — православный, но всегда — яд самого Господа Бога во вражьем теле. Невидимое войско в каждой стране, которое ведёт войны, готовит войну, убивая сильных и воспитуя малых детей, всем, что сотворил дьявол и что мы обязаны сделать оружием в защиту Господа. Стоит ли пренебрегать чем-то? А грехи наши замолят. Если бы вы не существовали, вас нужно было бы выдумать. И счастье, что вы нашлись, а Лойола, такой ещё молодой, понял, что он нужен и открылся нам.

— Вы льёте бальзам на мою душу, как...

— Я догадываюсь, о каком ещё своём знакомом вы хотите сказать. Бог дал великому Томасу [20] долгую жизнь, семьдесят восемь лет, очевидно, для того, чтоб тот вволю натешился перед вечными муками ада, куда он, несомненно, попал.

— Он?

— Он. Потому что рубил сплеча. Десять тысяч сожжённых, изгнанные из Испании мавры и иудеи. Ремесленники, торговцы, упорные земледельцы и ткачи, выделывающие шелка, — где они? И главное, где их богатство? Они в Африке, теперь заклятые наши враги. Рано или поздно они устроят какую-нибудь каверзу... А одних лишь денег, которые он выбрасывал на дрова для этой иллюминации и костюмы для этой комедии, хватило бы, чтобы сделать из этих людей, или хотя бы из их детей, точно таких же, как и он. Я не против костров, но к ним не нужно привыкать, как к ежедневному обеду, сидению на горшке или еженощной шлюхе в твоей постели — это не для твоих ушей, дитя, — ими нужно убеждать. Мавры, евреи и еретики тоже люди...

— Что вы говорите?! — не зная, испытывает его собеседник или говорит искренне, обиделся монах.

— ...и из них сделать мерзавцев, и последнюю сволочь, и богов, и воинов веры, и убийц, и палачей ничуть не труднее, чем из всех остальных двуногих. Христос был иудеем и — до поры — еретиком, и Павел, и... Лютер, а теперь на них молится большее или меньшее количество людей. Еретики только до тех пор еретики, покуда они слабы. И каждому такому нельзя позволить сделаться сильным. Вы понимаете меня?

— Кажется, понимаю. Это мысли Игнатия. Только... гм... опасно отточенные.

— А я и не говорю, что придумал бы такое сам. Я знаю, на что способна моя голова, и в этом моя сила. Так что?

— Поскольку бывшая «ересь» Христа, а теперь его «вера» есть наша вера, нам не нужны другие ереси, которые также могут сделаться верой и тем ослабить нашу веру и нас. Всё относительно, и сегодняшние цари завтра дерьмо, а сегодняшнее дерьмо завтра царь.

— Т-так, — улыбнулся Лотр.

— И потому воюй за своё, а особенно против самой страшной ереси, человеческого самомнения и желания думать, воюй против самой страшной ереси, которую в Италии зовут гуманизмом, потому что это источник вечного беспокойства, потому что это единственная ересь, которая не станет верой и догмой, но если станет — нам всем и навеки придёт конец.

— Ого, — поразился Лотр.

Он глядел на этого сегодняшнего доминиканца, а завтрашнего иезуита с ужасом и почти с восхищением. И одновременно с болью осознавал, что сам он только переносчик чужих мыслей, что он никогда не сумеет развивать их до конца, до столь решительных выводов, что он — лицо Церкви, но никак не сердце, не разум, не оружие.

— И потому, если мы не хотим погибнуть, не руби сплеча. Ведь у гидры отрастают головы. А отрубив, отравой помажь, воюй грязью за чистое Божье дело, плетьми да оговорами — за правду, нашу правду. А лучше отними детей, их приучи с самого начала думать по-твоему, убей ересь гуманизма ещё в колыбели, пускай даже и самой великой ложью. Тогда и мечи не понадобятся. Ведь зачем же своих бить? Это только безумнейший среди тысяч глупцов делать может.

— Правильно, — вздохнул Лотр. — И потому готовься. Можешь костёл доминиканцев уже сейчас в мыслях звать иезуитским, а коллегиум при нём — иезуитским коллегиумом. Со временем снимешь эту рясу, чтоб не носить никакой. Вы будете мощными, сильнее всех. Магистр ваш будет не магистром, а «серым Папой», не разумом серым, а неприметностью и всепроницаемостью, потому что серое повсюду. Готовь детей... Сколько у тебя сейчас людей?