В огонь и в воду

Луиза грустно покачала головой и сказала:

— А мой сынъ?

— Я приму его, какъ своего собственнаго.

— Вы добры и великодушны, сказала она, пожимая руку Колиньи, но меня приковалъ здѣсь долгъ, а я не измѣню ему, что бы ни случилось. Чѣмъ сильнѣй вопіетъ моя совѣсть, тѣмъ больше я должна посвятить себя своему ребенку! А кто знаетъ! быть можетъ, когда-нибудь я одна у него и останусь. И притомъ, еслибъ меня и не держало въ стѣнахъ этого замка самое сильное, самое святое чувство матери, никогда я не рѣшусь — знайте это — взвалить на вашу молодость такое тяжелое бремя! Женщина, которая не будетъ носить вашего имени, къ которой ваша честность прикуетъ васъ желѣзными узами, которая всегда и повсюду будетъ для васъ помѣхой и стѣсненіемъ!… нѣтъ, никогда! ни за что!… Одна мысль, что когда-нибудь я увижу на вашемъ лицѣ хоть самую легкую тѣнь сожалѣнія, заставляетъ меня дрожать… Ахъ, лучше тысячу мукъ, чѣмъ это страданіе! Даже разлуку, неизвѣстность легче перенести, чѣмъ такое горе!…

Вдругъ она пріостановилась.

— Что я говорю о разлукѣ!… Ахъ, несчастная! развѣ вашъ отъѣздъ и такъ не близокъ? развѣ это не скоро?… завтра, быть можетъ?

Луиза страшно поблѣднѣла и вперила безпокойный взоръ въ глаза графа де Колиньи.

— Да говорите же, умоляю васъ! сказала она; да, я теперь помню… Вѣдь вы мнѣ говорили, что васъ скоро призовутъ опять ко Двору, что король возвращаетъ вамъ свое благоволеніе, что друзья убѣждаютъ васъ поскорѣй пріѣхать, и что даже было приказаніе…

Она не въ силахъ была продолжать; у ней во рту пересохло, она не могла выговорить ни слова.

— Луиза, ради Бога…

— Нѣтъ, сказала она съ усиліемъ, я хочу все знать… ваше молчаніе мнѣ больнѣй, чѣмъ правда… чего мнѣ надо бояться, скажите… Это приказаніе, которое грозило мнѣ… Правда-ли? оно пришло?

— Да; я получилъ его вчера, и вчера у меня не хватило духу сказать вамъ объ этомъ,

— Значитъ, вы уѣдете?

— Я ношу шпагу: мой долгъ повиноваться…

— Когда же? спросила она въ раздумьи.

— Ахъ! вы слишкомъ рано объ этомъ узнаете!

— Когда? повторила она съ усиліемъ.

Онъ все еще молчалъ.

— Завтра, можетъ быть?

— Да, завтра…

Луиза вскричала. Онъ схватилъ ее на руки.

— А! вотъ онъ, страшный часъ, прошепталъ онъ.

— Да, страшный для меня! сказала она, открывъ лицо, облитое слезами… Тамъ вы забудете меня… Война, удовольствія, интриги… займутъ у васъ все время… и кто знаетъ? скоро, можетъ быть, новая любовь…

— Ахъ! можете-ли вы это думать?…

— И чѣмъ же я буду для васъ, если не воспоминаніемъ, сначала, быть можетъ, живымъ, потому что вы меня любите, потомъ — отдаленнымъ и, наконецъ, оно неизбѣжно совсѣмъ исчезнетъ? Не говорите — нѣтъ! Развѣ вы знаете, что когда-нибудь возвратитесь сюда? Какъ далеко отъ Парижа наша провинція и какъ счастливы тѣ, кто живетъ подлѣ Компьеня или Фонтенебло! Они могутъ видѣться съ тѣмъ, кого любятъ… Простая хижина тамъ, въ лѣсу была-бы мнѣ милѣе, чѣмъ этотъ большой замокъ, въ которомъ я задыхаюсь.

Рыданія душили графиню. Колиньи упалъ къ ногамъ ея.

— Что же прикажете мнѣ дѣлать?.. Я принадлежу вамъ… прикажите… остаться мнѣ?..

— Вы сдѣлали-бы это для меня, скажите?

— Да, клянусь вамъ.

Графиня страстно поцѣловала его въ лобъ.

— Еслибъ ты зналъ, какъ я обожаю тебя! сказала она. Потомъ, отстраняя его:

— Нѣтъ! ваша честь — дороже спокойствія моей жизни… уѣзжайте… но, прошу васъ, не завтра… О! нѣтъ, не завтра!.. еще одинъ день… я не думала, что страшная истина такъ близка… она разбила мнѣ сердце… Дайте мнѣ одинъ день, чтобъ я могла привыкнуть къ мысли разстаться съ вами… дайте мнѣ время осушить свои слезы.

И, силясь улыбнуться, она прибавила:

— Я не хочу, чтобъ вы во снѣ видѣли меня такою дурною, какъ теперь!

И опять раздались рыданія.

— Ахъ! какъ тяжела бываетъ иногда жизнь… Одинъ день еще, одинъ только день!

— Хочешь, я останусь?

Луиза печально покачала головой.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказала она, это невозможно! Завтра я буду храбрѣе.

— Что ты захочешь, Луиза, то я и сдѣлаю. Завтра я прійду опять и на колѣняхъ поклянусь тебѣ въ вѣчной любви!

Онъ привлекъ ее къ себѣ; она раскрыла объятія и ихъ отчаяніе погасло въ поцѣлуѣ.

На разсвѣтѣ, когда день начинается, разгоняя сумракъ ночи, человѣкъ повисъ на тонкой, едва замѣтной веревкѣ, спустившейся съ вершины замка до подошвы замка Монтестрюка. Графиня смотрѣла влажными глазами на своего дорогаго Колиньи, спускавшагося этимъ опаснымъ путемъ; веревка качалась подъ тяжестью его тѣла. Крѣпкая шпага его царапала по стѣнѣ, и когда одна изъ его рукъ выпускала шелковый узелъ, онъ посылалъ ею поцѣлуй нѣжной и грустной своей Луизѣ, склонившейся подъ окномъ. Слезы ея падали капля за каплей на милаго Жана.

Скоро онъ коснулся ногами земли, бросился въ мягкую траву, покрывавшую откосъ у подошвы скалы, и, снявъ шляпу, опустилъ ее низко, такъ что перо коснулось травы, поклонился и побѣжалъ къ лѣску, гдѣ въ густой чащѣ стояла его лошадь.

Когда онъ совсѣмъ исчезъ изъ глазъ графини въ чащѣ деревьевъ, она упала на колѣни и, сложивъ руки, сказала:

— Господи Боже! сжалься надо мной!

Въ эту самую минуту графъ де Монтестрюкъ выходилъ съ пустыми руками изъ игорной залы, гдѣ лежали въ углѣ три пустыхъ кожаныхъ мѣшка. Онъ спускался по винтовой лѣстницѣ, а шпоры его и шпага звенѣли по каменнымъ ступенямъ. Когда онъ проходилъ пустымъ дворомъ, отбросивъ на плечо полу плаща, хорошенькая блондинка, которая ночью сидѣла подлѣ него, какъ ангелъ-хранитель, а была его злымъ геніемъ, нагнулась на подоконникъ и сказала, глядя на него:

— А какой онъ еще молодецъ!

Брюнетка протянула шею возлѣ нея и, слѣдя за нимъ глазами, прибавила:

— И не смотря на лѣта, какая статная фигура! Многіе изъ молодыхъ будутъ похуже!

Потомъ она обратилась къ блондинкѣ, опустившей свой розовый подбородокъ на маленькую ручку:

— А сколько ты выиграла отъ этого крушенія? спросила она.

Блондинка поискала кончиками пальцевъ у себя въ карманѣ.

— Пистолей тридцать всего-на-всего. Плохое угощенье!

— А я — сорокъ. Когда графъ умретъ, я закажу панихиду по его душѣ.

— Тогда пополамъ, возразила блондинка и пошла къ капитану съ рубцомъ на лицѣ.

Графъ вошелъ въ сарай, гдѣ его ожидали Францъ и Джузеппе, лежа на соломѣ. Оба спали, сжавши кулаки. У трехъ лошадей было подстилки по самое брюхо.

— По крайней мѣрѣ, эти не забываютъ о своихъ товарищахъ, сказалъ графъ.

Онъ толкнулъ Франца концомъ шпаги, а Францъ, открывъ глаза, толкнулъ Джузеппе концомъ ножа, который онъ держалъ на голо въ рукѣ. Оба вскочили на ноги въ одну минуту.

Джузеппе, потягиваясь, посмотрѣлъ на графа и, не видя у него въ рукахъ ни одного изъ трехъ мѣшковъ, сказалъ себѣ:

— Ну! мои примѣты не обманули!

— Ребята, пора ѣхать. Мнѣ тутъ дѣлать нечего; выпейте-ка на дорогу, а мнѣ ни ѣсть, ни пить не хочется… и потомъ въ путь.

Францъ побѣжалъ на кухню гостинницы, а Итальянецъ засыпалъ двойную дачу овса лошадямъ.

— Значитъ, ничего не осталось? спросилъ онъ, взглянулъ искоса на господина.

— Ничего, отвѣчалъ графъ, обмахивая лицо широкими полями шляпы. Чортъ знаетъ, куда мнѣ теперь ѣхать!

— А когда такъ, графъ, то надо прежде закусить и выпить; ѣхать-то, можетъ быть, прійдется далеко, а пустой желудокъ — всегда плохой совѣтникъ.

Францъ вернулся, неся въ рукахъ пузатый жбанъ съ виномъ, подъ мышкой — большой окорокъ ветчины, а на плечѣ — круглый хлѣбъ, на которомъ лежалъ кусокъ сыру.

— Вотъ отъ чего слюнки потекутъ! сказалъ Джузеппе.

И, увидѣвъ кусокъ холста, висѣвшій на веревкѣ, прибавилъ:

— Накрыть скатерть?

— Нѣтъ, можно и такъ поѣсть.

Францъ проворно разложилъ провизію на лавкѣ и самъ съ Джузеппе сѣлъ по обѣимъ концамъ ея.

Графъ, стоя, отломилъ кусокъ хлѣба, положилъ на него ломоть ветчины и выпилъ. стаканъ вина.

— Вотъ эта предосторожность будетъ не лишняя вашей милости, замѣтилъ Джузеппе: онъ давно служилъ у графа де Монтестрюка и позволялъ себѣ кое-какія фамильярности.