Гуарани

Заметив это движение, Лоредано не мог сдержать сардонической усмешки, и она снова заиграла у него на губах.

— Не извольте беспокоиться, сеньор кавальейро, к шести часам мы будем на месте. Смею вас уверить.

Нахмурив брови, Алваро повернулся к итальянцу.

— Сеньор Лоредано, вы уже не первый раз мне это говорите. Тон ваш мне неприятен; вы как будто на что-то намекаете, но вам не хватает духу высказать все до конца. Говорите прямо, но только да хранит вас господь касаться вещей, для меня священных.

Глаза итальянца засверкали, но лицо его продолжало оставаться спокойным и невозмутимым.

— Вы отлично знаете, что я обязан повиноваться вам, сеньор кавальейро, и против долга моего я не погрешу. Вы хотите, чтобы я выражался ясно, а по-моему, все так уж ясно сказано, что яснее и быть не может.

— Для вас, может быть; но это еще не значит, что все ясно и для других.

— Так скажите мне, сеньор кавальейро, неужели вы все еще не поняли, что я угадал ваше намерение вернуться как можно скорее?

— В этом я сам уже признался; вам не стоило большого труда это угадать.

— Не ясно вам разве и то, что я заметил, как вы старались, чтобы поездка наша не затянулась дольше, чем на три недели?

— Я уже сказал вам, что так мне было приказано, и думаю, на это вам нечего возразить.

— Разумеется, нечего. Приказ — это долг, а долг особенно приятно выполнять, когда этому не противится сердце.

— Сеньор Лоредано! — воскликнул Алваро, хватаясь за рукоять шпаги и натягивая поводья.

Итальянец сделал вид, что не заметил угрозы, и продолжал:

— Этим все и объясняется. Так вы получили приказ? Разумеется, то был приказ дона Антонио де Мариса?

— Я не знаю никого другого, кто имел бы право мне приказывать, — гневно ответил кавальейро.

— И, очевидно, повинуясь этому приказу, — учтиво продолжал итальянец, — вы выехали из «Пакекера»в понедельник, хотя должны были выехать в воскресенье.

— Ах, вы и это приметили? — воскликнул Алваро, Раздраженно кусая губы.

— А я примечаю все, сеньор кавальейро; я обратил внимание даже на то, что, опять-таки повинуясь приказу, вы приложили все силы, чтобы вернуться раньше воскресенья.

— А больше вы ни на что не обратили внимания? — спросил Алваро. Голос его дрожал, он еле сдерживал себя.

— От меня не укрылась и еще одна подробность, я о ней уже говорил.

— Можете вы мне напомнить какая?

— О, не стоит об этом говорить, — возразил итальянец.

— Нет уж, потрудитесь сказать, сеньор Лоредано: когда двое мужчин хотят понять друг друга, им важно знать все до конца, — сказал Алваро, грозно взглянув на своего спутника.

— Ну, если вы этого так уж добиваетесь, придется удовлетворить ваше любопытство. Я запомнил, что приказ дона Антонио, — итальянец сделал ударение на последних словах, — требует, чтобы вы прибыли в «Пакекер» немного раньше шести, чтобы у вас было время прослушать молитву.

— У вас необыкновенные способности, сеньор Лоредано, и жаль, что вы растрачиваете их по мелочам.

— А что же, по-вашему, можно еще делать в этом сертане, если не глядеть на таких, как ты сам, и подмечать все, что они делают?

— Действительно, неплохое занятие.

— Превосходное. Просто я замечаю то, что происходит на глазах у всех остальных и чего никто, кроме меня, не видит, потому что никто не хочет дать себе труд хорошенько вглядеться, — сказал итальянец с тем же напускным простодушием.

— Ну, положим, для этого надо прежде всего быть человеком любопытным.

— Что вы, напротив, это в порядке вещей: юноша, срывающий цветок или гуляющий ночью при свете звезд. Что может быть естественнее?

На этот раз Алваро побледнел.

— А знаете что, сеньор Лоредано?

— Нет, по узнал бы, если бы вы соблаговолили сказать.

— Мне что-то начинает казаться, что ваша привычка все подмечать завела вас чересчур далеко; вы сделались ни больше ни меньше, как шпионом.

Итальянец высокомерно поднял голову и схватился за рукоять длинного кинжала, который висел у него на поясе, однако в то же мгновение сдержал себя, и лицо его приняло прежнее выражение благодушия.

— Вы изволите шутить, сеньор кавальейро?..

— Ошибаетесь, — ответил Алваро, пришпорив коня и приблизившись вплотную к итальянцу, — я говорю совершенно серьезно, вы подлый шпион! И ей-богу, если вы скажете еще хоть слово, я размозжу вам голову, как ядовитой змее.

Ни один мускул не дрогнул на лице Лоредано; он продолжал оставаться спокойным, только, пожалуй, на месте былого равнодушия и сарказма появилась энергия и злоба, и от этого черты его стали еще суровее.

Посмотрев на кавальейро жестким взглядом, он ответил:

— Раз вы стали говорить со мной таким тоном, сеньор Алваро де Са, я должен сказать, что не вам мне грозить; пора бы вам знать, кто из нас двоих должен бояться!

— Вы забыли, кто перед вами! — высокомерно сказал Алваро.

— Нет, сеньор, я ничего не забыл; я помню, что вы мой начальник. Но, несмотря на это, — добавил он приглушенным голосом, — помню и то, что ваша тайна в моих руках.

Придержав коня, итальянец выждал, пока Алваро опередит его, а потом примкнул к остальным всадникам.

Отряд продолжал свой путь по лесной просеке и выехал на одну из тех полян тропического леса, которые похожи на внутренность храма, — так огромны их зеленые купола.

В это мгновение лес вдруг задрожал от страшного рева. Пронзительное эхо огласило безмолвие сельвы. Всадники побледнели и переглянулись; все зарядили аркебузы и медленным шагом двинулись дальше, напряженно вглядываясь в чащу деревьев.

IV. ПОЕДИНОК

Когда всадники выехали на лесную поляну, глазам их предстало весьма любопытное зрелище.

Под огромным сводом деревьев, прислонясь к опаленному молнией стволу, стоял молодой индеец.

Простая туника, которая у индейцев носит название «аймара», затянутая поясом из ярко-красных перьев, доходила ему до колен, плотно облегая его стан, стройный, как тростник.

Золотистые отблески играли на его медного цвета коже, оттененной прозрачно-белой тканью; коротко остриженные черные волосы; резко выступающие надбровные дуги; большие черные глаза, с несколько скошенным разрезом; живые, искрящиеся зрачки; хорошо очерченный рот с двумя рядами белоснежных зубов — все это придавало слегка удлиненному овалу его лица какую-то первозданную красоту. Это были изящество, сила и ум, слитые воедино.

Голова его была повязана кожаною лентой, слева в эту ленту были воткнуты два ярких пера; выгнутые дугою, они своими черными остриями касались его гибкой шеи.

Индеец был высокого роста и хорошо сложен; на лодыжках его крепких и мускулистых ног, выносливых в ходьбе и быстрых в беге, красовались браслеты из желтых орехов. Правая рука, державшая лук и стрелы, была опущена; левой он опирался на длинную деревянную рогатину, почерневшую от огня.

Возле него на земле лежал инкрустированный клавин 20, небольшой кожаный мешок, должно быть с дробью, и великолепный фламандский нож, из тех, что впоследствии были запрещены и в Португалии и в Бразилии.

Индеец стоял, подняв голову и устремив взгляд на густую листву шагах в двадцати от него, — листва эта чуть заметно шевелилась.

Там, в глубине, можно было различить медлительные и плавные движения какого-то зверя; видна была его блестящая, черная с коричневыми крапинами спина, а по временам в темноте вспыхивали две светящиеся точки, стекловидные и бледные, похожие на отблески кристаллических камней, задетых лучами солнца.

Это был огромный ягуар. Передними лапами он упирался в толстый сук, а задними — в другой, более высокий; выгнув спину, зверь приготовился к гигантскому прыжку.

Длинным хвостом он хлестал себя по бокам; чудовищная голова его шевелилась, как будто ища лазейки в листве. Свирепая усмешка перекосила его черную пасть и обнажила ряды желтых зубов; раздутые ноздри жадно вбирали воздух и, казалось, наслаждались уже запахом крови.