Удар шпаги

Должен сказать, что я не с первого взгляда обнаружил все перемены в костюме француза, поскольку в тот момент, когда я его увидел, он стоял, низко склонившись над темным предметом, который лежал на песке у самого края воды. Подойдя поближе, я понял, что то был труп — жестоко избитое и страшно изуродованное мертвое тело моряка, — о чем свидетельствовали его одежда и серебряный свисток, прикрепленный к кожаному ремешку, свисавшему с его мускулистой шеи.

Француз заметил мое приближение и молча кивнул, когда я встал рядом с ним.

— Это один из младших офицеров нашего злополучного судна, — сказал он, обращаясь ко мне. — Достойный человек, вне всякого сомнения, и единственный, кого до сих пор выбросило на берег.

— В таком случае нам бы надо его похоронить, — сказал я.

— Разумеется, — ответил француз, — но сначала мы возьмем у него то, в чем он больше не нуждается. — И он снял кожаный ремешок со свистком с шеи утопленника. — Должен с прискорбием заметить, mon ami, карманы его пусты, так что мы можем похоронить его прямо сейчас, Господь да упокоит его душу!

Мне не очень понравилось то, что француз обыскивал мертвеца, а еще меньше его надгробная молитва, поэтому я ничего не сказал и лишь помог ему вырыть заостренным колом неглубокую могилу в песке, куда мы и положили утопленника. Погребение отняло у нас немного времени, после чего месье де Кьюзак, как он называл себя, достал из внутреннего кармана плаща трубку и табак, уселся на корточки, прислонившись спиной к прибрежной скале, и с наслаждением закурил. Я во все глаза с интересом наблюдал за ним, потому что в те дни мало кто употреблял проклятое зелье и мне до сих пор пришлось видеть лишь троих, занимавшихся этим делом, причем трубку курил только один из них.

Кое-кто может возразить, что в ту пору табак вообще не употреблялся, ссылаясь на сэра Уолтера Рейли 9 и его подвиги, но я советую вам спросить у них, жили ли они в те времена, о которых я пишу, и если они ответят отрицательно — что, несомненно, придется сделать большинству, — то прислоните указательный палец к носу таким манером, как я подскажу вам в дальнейшем, и уверяю вас, они замолкнут и не станут соваться больше в мою историю.

— Тебя удивляет, мой друг, — обратился ко мне наконец де Кьюзак, — где я взял эти нарядные тряпки и трубку с табаком?

Я кивнул утвердительно.

— Если ты заглянешь вон за ту скалу, — продолжал он, — то увидишь там сундук, выброшенный волнами на берег прошлой ночью; возможно, ты подберешь в нем кое-что себе по вкусу. По-моему, остроконечный колпак из фламандского сукна будет тебе очень к лицу, а там как раз такой есть.

— Мне не нужны вещи покойников, месье де Кьюзак, — возразил я.

— Прости, Господи, этого безрассудного мальчишку! Но, если я не ошибаюсь, — хитро прищурился он, — в том же сундуке мне попалась на глаза очень неплохая рапира, сундук достаточно длинный и вместительный…

Однако я не расслышал конца его фразы, потому что был уже на полпути к скале, напутствуемый громким насмешливым хохотом француза.

Я обнаружил шпагу среди целого вороха одежды, которой был набит объемистый сундук, — длинный обоюдоострый клинок, утончающийся на конце и с рукояткой в виде креста. Я схватил шпагу и вернулся вместе с ней к французу.

— Сейчас ты похож на заправского рубаку, мастер Клефан, — заметил де Кьюзак. — С пистолетом за поясом, с рапирой в руках — ну просто настоящий воин!

Я понимал, что он всего лишь насмехается надо мной, но притворился, будто принимаю его слова всерьез.

— Возможно, и так, — сказал я, — но что толку от шпаги, если не знаешь, как ею пользоваться?

— Верно, о Солон 10, — сказал он. — Верно, но заметь себе, мастер Клефан, — никому еще до сих пор не приходилось жалеть о том, что он оказал услугу де Кьюзаку! Поэтому, если ты будешь сохранять в секрете мое присутствие здесь, я научу тебя владеть шпагой, а может быть, и кое-чему еще, ибо, поверь мне, я не последний в искусстве фехтования, в чем уже многие успели убедиться!

— Если вы ответите мне на один вопрос, — сказал я, — то я стану делать все, что вы скажете.

— И что же это за вопрос?

— Вы не явились сюда с намерением причинить зло этой стране или населяющим ее людям?

— Храни тебя Небо, mon garcon! 11 — возразил он. — Я не трону ни стебелька травы у первой, ни волоска на голове у вторых. Я здесь исключительно по личному делу, и только.

— Честное слово? — спросил я.

— Честное слово, мастер Клефан, — ответил он, вынув трубку изо рта и торжественно кланяясь.

— В таком случае, — сказал я, — мы могли бы начать прямо сейчас!

— Mon Dieu! — воскликнул он. — И ты не дашь мне даже выкурить трубку до конца? Можешь мне поверить: ты будешь сыт по горло этими шпагами, если доживешь до моих лет! Кстати, ты благородного происхождения?

— Мой дядя — сэр Роджер Клефан из Коннела, — ответил я, — и если бы не заговор, в котором участвовал мой дед, то отца сейчас бы звали сэром Холлом Клефаном, а меня сэром Джереми. Но дед был объявлен вне закона и потерял свои земли и титул, а моему отцу наплевать и на то и на другое.

— А кто твой отец?

— Школьный учитель.

— Mon Dieu! — комично всплеснул он руками. — Странный вы народ, шотландцы! Но поскольку я выкурил трубку, сэр Джереми, то начнем наш первый урок, потому что, как видишь, я тоже превратился в учителя!

— Минуточку, сэр! — прервал я его.

— В чем дело?

— Я бы не хотел, чтобы меня так называли, месье!

— О прошу прощения, мастер Клефан! — ответил он, снова сгибаясь в изящном поклоне. — Я буду это иметь в виду; а теперь становись здесь и скрести свою шпагу с моей… Правильно! Ноги слегка согни в коленях, правую вперед… Корпус держи прямо, плечи развернуты… Молодец!

Вот так я получил свой первый урок в искусстве владения шпагой.

— Из тебя получится отличный фехтовальщик, — сказал француз, когда мы закончили, — ибо, клянусь святым Антонием, у тебя необычайно длинный выпад и быстрые ноги. Будь ты хотя бы на фут повыше, я бы поостерегся встретиться с тобой в поединке месяца через два!

Я был весьма польщен этой похвалой и поблагодарил его за урок, после чего он рассказал мне много историй о войнах, о королях, о чужих странах, и я слушал его до тех пор, пока не почувствовал отвращение при мысли о предстоящей мне скучной и однообразной жизни школьного учителя в Керктауне. Пожалуй, мне лучше было уйти, и я сказал об этом французу; он спросил меня почему и, когда услышал мой ответ, присвистнул и пожал плечами.

— Я начинаю думать, мастер Клефан, — сказал он, — что в твоем толстом черепе действительно имеются мозги!

Я распрощался с ним и отправился восвояси, погруженный в размышления, так как в течение последних двух часов мне дважды намекнули о том, что у меня имеются мозги. Признаться, я начал было даже подумывать, не скрывается ли в этом утверждении некая доля правды. Француз окликнул меня и поинтересовался, что я намерен делать со шпагой.

— У меня есть для нее укромное местечко, — отозвался я, и он больше ничего не сказал, но, достав свою трубку, снова уселся под скалой. Таким он и запомнился мне в тот день напоследок: тонкая голубоватая струйка дыма из трубки и одинокая фигура, сидящая на берегу, подтянув острые колени к подбородку и устремив неподвижный взгляд через широкое водное пространство Ферта.

Боюсь утомить вас описанием того, как я каждое утро встречался со странным человеком на берегу. Время от времени я приносил для него еду, помогал ему в рыбной ловле и в строительстве грубой, примитивной хижины под прибрежным утесом, а также в погребении еще десяти мертвых тел, выброшенных на берег, каждое из которых он подвергал тщательному обследованию, всякий раз оставаясь явно разочарованным достигнутыми результатами. Казалось, будто он разыскивает какого-то особого мертвеца и никак не может найти; меня разбирало любопытство, не это ли обстоятельство удерживает его на берегу, и я подумал, что борода его станет такой же белой, как и голова, прежде чем он дождется своего утопленника.