Волонтер девяносто второго года

И я разрыдался; дядюшка был слаб и бледен, и мне казалось, что я успел попасть домой лишь для того, чтобы принять его последний вздох. Я почувствовал, как трясущиеся руки старика опустились ко мне на лоб; потом мне послышалось, будто он тихо шепчет молитву. Прочитав молитву, он отчетливо произнес:

— О Господь мой, прими меня в твое лоно!

Он умолк, и я ощутил, как отяжелели руки старика, лежавшие на моем лбу. На несколько минут я оцепенел, не смея шелохнуться; потом, сняв со своего лба руки дядюшки, поднял голову и посмотрел на него. Он откинулся назад, прислонившись головой к стене: глаза его были раскрыты, рот слегка приоткрыт.

Но рот уже не дышал, а глаза потускнели.

Праведник отошел в вечность!

XXII.Я ПОСТУПАЮ В УЧЕНИЧЕСТВО

Не буду преувеличивать моего горя: скажу лишь, что оно было безутешным. Я любил дядюшку как отца, слезы мои были обильны и искренни.

В мое отсутствие двое живущих поблизости егерей — одного звали Флобер, другого Лафёй — по очереди ухаживали за ним. В минуту смерти дяди в доме был Флобер; я позвал его, и он выбежал на мой зов.

Именно тогда, когда случается одно из таких страшных, непоправимых несчастий, как смерть любимого человека, мы ощущаем необходимость в друге. В сердце моем возник образ г-на Друэ, губы мои прошептали его имя.

В этот момент проезжала почтовая карета, едущая из Клермона в Сент-Мену. Обливаясь слезами, я подбежал к форейтору и крикнул:

— Скажи господину Жану Батисту, что мой дядюшка Дешарм умер в ту минуту, как я вернулся.

— Ну и ну! Вот странно! Бедный папаша Дешарм! — запричитал форейтор. — Вчера я говорил с ним, он сидел в кресле у порога дома и сказал, что ждет тебя сегодня вечером.

И форейтор уехал.

— Ты не забудешь передать господину Жану Батисту, не забудешь? — твердил я.

— Конечно, не забуду, господин Рене, не волнуйтесь. Я так верил г-ну Друэ, что даже забыл передать ему мою просьбу приехать. Мне достаточно было известить его о моем горе; я не сомневался, что он приедет. Действительно, через два часа до меня донесся стук копыт скачущего галопом коня. Я выбежал на двор, и г-н Друэ бросился в мои объятия.

Господин Друэ предупредил г-на Фортена (он встретил кюре, когда тот возвращался в Идет на двуколке, в которой ездил на праздник Федерации) и попросил сильнее погонять лошадь. Проездом он предупредил и Маргариту; наверное, уже через час добрый аббат и его служанка Маргарита читали заупокойные молитвы у смертного одра папаши Дешарма.

Господин Друэ хотел забрать меня к себе; но, улыбнувшись сквозь слезы, я ответил:

— Что подумает обо мне на небесах мой бедный дядюшка, если кто-то другой, а не я, приуготовит ему последнее ложе?

— У тебя хватит на это мужества? — спросил он.

— Разве вы не считаете, что это мой долг?

— Нахожу! Но не каждый человек, Рене, способен исполнить свой долг.

— Надеюсь, господин Жан Батист, Бог смилостивится и позволит мне никогда не нарушать моего долга.

— Вечером и утром обращайся с этой молитвой к Верховному Существу, и она будет стоить большего, нежели любая из тех, что печатают в катехизисах.

Я отобрал в мастерской лучшие дубовые доски. Эта работа казалась мне не только долгом, но и утешением, ибо не мешала мне плакать, а слезы приносили мне большое облегчение.

Так как г-н Друэ предупредил аббата Фортена, то примерно через час он приехал с мадемуазель Маргаритой и тремя ее подругами; вместе со служанкой они должны были бодрствовать у одра покойного. Они нашли папашу Дешарма лежащим на постели с распятием и веточкой вербы, освященной в последнюю Пасху.

Я присутствовал при первых молитвах, потом взялся за работу. Господин Друэ, не раздеваясь, прилег на мою постель. Трудился я всю ночь, ни минуты не отдыхая.

Изредка г-н Друэ просыпался и говорил:

— Да поспи, малыш, ты успеешь. Но я отвечал:

— Спасибо, господин Друэ, мне не хочется.

И я упорно продолжал свою скорбную работу, и, странное дело, в голове у меня беспрестанно звучал мотив старой песенки — ее мурлыкал мой дядя, когда бывал в хорошем настроении; кончалась она следующим припевом:

Я заметил, что в минуты большого горя или сильной тревоги в мозг проникает нечто совершенно чуждое нашим заботам, застревая там, сковывает наши мысли, но не мешает сердцу страдать, а слезам литься.

На рассвете гроб был готов.

Я вошел в комнату папаши Дешарма; кюре и бдящие над покойником женщины дремали; они раздели усопшего, с головой накрыв его простыней. Я приподнял простыню: глаза и рот у дядюшки были закрыты; тело уже окоченело. Поцеловав покойника в лоб, я снова укрыл его простыней и, выйдя из дома, сел в кресло, в котором дядя скончался, и сразу заснул.

Спал я около двух часов; потом почувствовал, что на плечо мне легла рука. Это г-н Жан Батист пришел будить меня.

— Рене, ты хочешь до конца исполнить обряд погребения? — спросил он. — Пришло время класть покойника в гроб.

Я поднялся, но смелости войти в домик мне не хватило. Нервное перевозбуждение, поддерживающее меня всю ночь, прошло, сменившись какой-то слабостью.

— Господин Друэ, я положу дядю в гроб, — сказал я, — но крышку пусть заколотит кто-нибудь другой. Я сделал все что мог, на большее у меня нет сил.

Поскольку г-н Друэ увидел, что я, входя в дом, покачнулся, он предложил:

— Поэтому, малыш, больше ничего не делай. Ступай пройдись часок по лесу… Свежий воздух, шум ветра в листве, журчание реки укрепят твои силы. Иди, а мы сделаем все необходимое.

Покачав головой, я отстранил г-на Друэ в сторону; подойдя к постели, я поднял тело, уже закутанное в саван, и опустил в гроб. Потом я в последний раз поцеловал дядю сквозь ткань и, чувствуя, что силы оставляют меня, выбежал из дома.

Почему я пошел именно той тропинкой, по которой вел Софи Жербо в день, когда она вместе с отцом приезжала к нам в гости?

Потому, что нежные воспоминания и горестные события связаны между собой некими тайными узами. Но я, естественно, словно путь мой был прочерчен заранее, пришел на берег реки Бьесм и прилег в том месте, где сидела Софи; здесь, где она обрывала цветы, бросая лепестки в воду, я дал волю слезам. И, смешавшись в моей душе, оба этих чувства оставались грустными, хотя не было в них горечи.

Смерть вызывает негодующий ропот возмущения лишь тогда, когда она полна злобы, как бы противоестественна, то есть, если она поражает цветок или плод, а не старое дерево, что отцвело само и принесло плоды, прожив свои весны и зимы.

Покойный был подобен старому дереву, и великое утешение переживших и оплакивающих его заключалось в том, что его жизнь, почти вековая, как и жизнь деревьев, сейчас укрывавших меня своей тенью, была спокойной и чистой, словно вода, струящаяся у моих ног.

Родившись в смирении, он жил покорным и умер, сохраняя преданность своим господам, тогда как весь народ намеревался взять назад принесенную им клятву верности. Для нас, молодых людей, воплощавших силу и будущее, было благом жить и смело вступать в новый мир; но для стариков, верных принципам прошлого, было счастьем умереть на исходе мира старого!

Из раздумий меня вывел опять-таки г-н Друэ. Я обернулся к нему со слезами на глазах, но с улыбкой на губах. Если нечто и переживет нас, это, без сомнения, будет та божественная искра, то небесное пламя, та бессмертная, скромная и честная душа, носившая в бренном мире имя папаши Дешарма, которой не о чем сожалеть на земле: душа его всегда пребывала с Господом, ибо он неизменно творил добро.

Господин Друэ принес корзину с бутылкой вина, хлебом, куском холодного мяса. Будучи сам молод, он понимал потребности юности и знал, что даже перед лицом горя та беспрестанно требует своего. О еде я не думал, но все-таки проголодался.