Роб Рой (др. изд.)

– Но разве нет другого выхода, мистер Джобсон? – сказала Диана. – Судья мог бы предложить своему теперешнему секретарю не отлучаться ни на час. Кстати, мистер Джобсон, как вы нашли фермера Рутледжа? Надеюсь, он был в силах подписаться, приложить печать и передать вам завещание из рук в руки?

Этот вопрос, казалось, еще больше разжег бешенство законника. Он глядел на мисс Вернон с таким возмущением, с такой злобой, что я чуть не поддался искушению ударом хлыста выбить его из седла, и только мысль о его ничтожестве удержала меня.

– Фермер Рутледж, сударыня? – отозвался служитель закона, как только негодование позволило ему издать членораздельные звуки. – Фермер Рутледж находится в столь же добром здравии, как и вы. Его болезнь, сударыня, – обман, сплошной обман и подвох; и если вы не знали этого раньше, так знайте теперь.

– Вот тебе и на! – отозвалась мисс Вернон с видом крайнего и простодушного изумления. – Нет, вы шутите, мистер Джобсон!

– Отнюдь не шучу, сударыня, – возразил разгневанный писец, – мало того: доложу вам, что этот жалкий старый дуралей обозвал меня кляузником – кляузником, сударыня! – и сказал, что я пришел вынюхивать работу, сударыня, когда я имею не больше оснований выслушивать о себе такие вещи, сударыня, чем всякий другой джентльмен моей профессии, особенно ежели вспомнить, что я секретарь мирового суда и утвержден в этой должности согласно Trigesimo Septimo Henrici Octavi, а также Primo Gulielmi note 42– по первой статье статутов короля Вильгельма, сударыня, вечной памяти короля Вильгельма, бессмертного нашего избавителя от папистов и лженаследников, от деревянных башмаков и грелок, мисс Вернон.

– Да, скучная штука – деревянные башмаки, а грелка еще того скучнее, – ответила девушка, которой явно доставляло удовольствие распалять его ярость. – Приятно, что вы сейчас, по-видимому, не нуждаетесь в грелке, мистер Джобсон. Боюсь, дедушка Рутледж в своей неучтивости не ограничился руганью. Вы уверены, что он вас не побил?

– Побил, сударыня? Никто, – вскричал он запальчиво, – никто на свете меня не побьет, смею вас уверить, сударыня!

– Бьют, сэр, по заслугам, – сказал я, – ваша манера разговаривать с молодою леди так непристойна, что, если вы не измените тона, я не поленюсь собственноручно вас проучить!

– Проучить, сэр? .. И кого – меня, сэр? Вы знаете, кому вы это говорите, сэр?

– Да, сэр, – ответил я. – По вашим словам, вы секретарь здешнего мирового суда, а по разъяснению дедушки Рутледжа – кляузник. Ни то, ни другое не дает вам права дерзить молодой и знатной леди.

Мисс Вернон, положив руку мне на плечо, воскликнула:

– Оставьте, мистер Осбалдистон, я не допущу избиения мистера Джобсона. Я не настолько к нему благосклонна, чтоб разрешать вам коснуться его особы хотя бы кончиком хлыста: он на это ведь жил бы по крайней мере три месяца. К тому же вы и так достаточно задели его самолюбие – вы его назвали дерзким.

– Я не придаю значения его словам, мисс, – сказал секретарь, немного присмирев. – К тому же, «дерзкий» такое слово, за которое едва ли можно привлечь к ответу. Но «кляузник» – это злейшая клевета, и старик Рутледж поплатится за нее, как и все те, кто злорадно ее повторяет, нарушая тем самым общественное спокойствие, а лично меня лишая доброго имени.

– Не тревожьтесь, мистер Джобсон, – сказала мисс Вернон, – вы же знаете: где нет улик, там, как признает ваш собственный закон, сам король бессилен. Что же касается вашего доброго имени – право, я от всей души желаю вам счастья его утратить и жалею того бедняка, которому оно достанется в добычу.

– Превосходно, сударыня… пожелаю вам доброго вечера, сударыня, больше мне вам нечего сказать – разве только, что есть законы против папистов и что было бы хорошо для Англии, если б они строже соблюдались. Есть третье и четвертое постановление Эдуарда Шестого о католических антифонах, требниках, псалтырях, обрядных книгах, молитвенниках, о житиях, облатках для причастия и о лицах, имеющих в своем владении всяческие там дароносицы, мисс Вернон; и есть приказ о приведении папистов к присяге; и есть закон, осуждающий на каторгу непокорных католиков, – статут первый его величества ныне царствующего короля – да! – и о наказуемости слушания мессы: смотри статут двадцать третий королевы Елизаветы и том третий законов Иакова Первого, глава двадцать пятая. И многие поместья подлежат внесению в особые списки, многие купчие и завещания подлежат пересмотру, и по многим делам надлежит взыскивать удвоенный сбор согласно актам, предусматривающим…

– … смотри новое издание свода законов, тщательно пересмотренное и проредактированное Джозефом Джобсоном, джентльменом, секретарем мирового суда, – сказала мисс Вернон.

– А кроме того и прежде всего, – продолжал Джобсон, – скажу вам в предуведомление: вы, Диана Вернон, девица, не будучи femme couverte note 43, но будучи зато осужденной католичкой, отказывающейся от присяги, обязаны отправиться в свое жилище, притом наикратчайшей дорогой, дабы не пало на вас обвинение в государственной измене; и вы должны для переправы через воду добросовестно искать общественных паромов и не задерживаться там более, как на время одного отлива и прилива; а если в том месте вы не найдете парома, то вы должны ежедневно входить в воду по колена, пытаясь перейти вброд.

– Это, как я понимаю, нечто вроде епитимьи, налагаемой на меня протестантами за мои католические заблуждения? – рассмеялась мисс Вернон. – Хорошо. Благодарю вас за справку, мистер Джобсон. Помчусь домой как можно быстрее и впредь постараюсь быть хорошей домоправительницей. Доброй ночи, дорогой мой мистер Джобсон, светлое зерцало канцелярской учтивости!

– Доброй ночи, сударыня. Помните: с законом не шутят.

И мы разъехались в разные стороны.

– Поскакал строить дальше свои козни, – сказала мисс Вернон, оглядываясь на него. – Как это грустно, что родовитые люди, люди с положением и состоянием, должны терпеть чиновничью наглость какого-то презренного проныры – и только потому, что они верят, так, как верил весь крещеный мир сто с небольшим лет тому назад, ибо, во всяком случае, нельзя не признать за нашей католической верой преимущества древности.

– У меня было сильное искушение проломить негодяю череп, – ответил я.

– Вы поступили бы как опрометчивый юнец, – сказала мисс Вернон. – И все же, будь моя собственная рука хоть на унцию потяжелее, я, конечно, дала б ему почувствовать ее вес! Не подумайте, что я жалуюсь, но есть три вещи, за которые меня бы следовало пожалеть, если б кто-нибудь счел меня достойной сострадания.

– Какие же это три вещи, мисс Вернон, разрешите спросить?

– А вы обещаете отнестись ко мне с искренним сочувствием, если я скажу?

– Конечно. Неужели вы сомневаетесь? – ответил я и подъехал к ней ближе, произнося эти слова тоном глубокого участия, которого и не пытался скрыть.

– Ну хорошо, соблазнительно, когда тебя жалеют! Так вот мои три беды: во-первых, я девушка, а не юноша, и меня заперли бы в сумасшедший дом, вздумай я совершить хоть половину того, что хочу; а между тем, если б я пользовалась вашим счастливым преимуществом делать все, что вам угодно, мир сходил бы с ума, подражая мне и восторгаясь мною.

– В этом я не могу вам посочувствовать, – отвечал я, – это несчастье настолько общее, что его разделяет с вами половина рода человеческого, другая ж половина…

– … пользуется настолько лучшим положением, что ревниво оберегает свои прерогативы, – перебила меня мисс Вернон. – Я забыла, что вы заинтересованная сторона. Нет, – добавила она, видя, что я собираюсь возразить, – ваша мягкая улыбка предназначена быть предисловием к очень изящному комплименту относительно особых преимуществ, коими наслаждаются друзья и родственники Ди Вернон благодаря тому, что она принадлежит от рождения к их илотам. Не тратьте даром слов, мой добрый друг. Посмотрим, не удастся ли нам прийти к соглашению по второму пункту моего иска к судьбе, как выразился бы наш любезный крючкотвор. Я исповедую старую веру, принадлежу к гонимой секте и не только не пользуюсь уважением за свою набожность, как всякая добропорядочная девушка, но мой добрый друг судья Инглвуд может посадить меня в исправительный дом только за то, что я не отступилась от веры моих предков; посадить и сказать, как сказал старый Пемброк уилтонской аббатисе note 44, когда захватил ее монастырь и земли: «Ступай и пряди пряжу, старая ведьма, пряди пряжу».