Тайна Санта-Виттории

— Ну ладно, — сказал он все же. — Сколько еще осталось часов?

— Они будут здесь через пятьдесят три часа.

Когда Бомболини услышал эту цифру, она засверкала У него в мозгу — огромная, яркая, словно реклама над кинотеатром в Монтефальконе; она вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла: 53… 53… 53… 53… Мало-помалу эти вспышки померкли, но не сразу.

Он подошел к окну и поглядел на площадь и на стоявших там под полуденным солнцем людей, потом перевел взгляд на висевшее на стене изображение святого Себастьяна, пронзенного стрелами.

— Живо, отвечай мне. Живо, не думая. Будь ты на моем месте, что бы ты сделал с вином?

— Спрятал бы.

— Что?

— Спрятал бы его.

— Ты бы его спрятал?

— Ну да, спрятал бы, — сказал Роберто.

— Ох, Роберто! Отлично! До чего же просто и ясно, даже почти глупо как-то, — сказал мэр и так стукнул Роберто по плечу, что тот еще много дней спустя ощущал боль, стоило ему поднять руку.

В этот самый день капитан фон Прум написал еще одно письмо своему брату Клаусу.

«Клаус!

Ты снова колеблешься, снова теряешь ясность зрения.

Больше я не буду наставлять тебя. Выслушай слова не брата, а человека, которым ты, по твоему признанию, восхищаешься.

«Ты говоришь мне, что благая цель оправдывает даже войну.

Я отвечу тебе: благая война оправдывает любую цель». Надо ли что-либо прибавлять к этому, Клаус?

«Сколь ни печально, но это факт, что война и отвага принесли миру больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не сострадание твое, а только твоя отвага может спасти несчастного».

Тебе надо еще? Изволь.

«Что есть благо? — спрашиваешь ты. — Быть храбрым — это благо».

Твои солдаты не были храбрыми, Клаус, и за это им пришлось поплатиться, ибо каждый дурной человек должен понести заслуженную кару.

Я закончу словами Ницше:

«Какой смысл в долгой жизни?

Какой истинный воин хочет, чтобы его щадили?»

Твой брат Зепп

Клаус! Мы выступаем через два дня, как я уже упоминал. Я должен выполнить свой долг, а ты — свой. Пожелай мне удачи, Клаус, так же как я желаю ее тебе».

Попытка спрятать вино окончилась неудачей. Через первые же полчаса, когда около двадцати тысяч бутылок были взяты из Кооперативного винного погреба и перенесены на Народную площадь, каждому, кто не хотел закрывать на правду глаза, стало ясно, что продолжать это занятие нет никакого смысла. Но люди в таких положениях бывают иной раз упрямы — это ведь легче, чем признаться в неудаче.

Они складывали бутылки на площади, а потом каждая семья уносила их — кто сколько мог — и прятала у себя дома. Люди запихивали бутылки под кровати и в чуланы, за портреты и в печи, в водосточные трубы и на крыши под отставшую черепицу, в навозные кучи и среди лоз, свисавших с труб.

— Держите бутылки в тени, солнце обожжет вино! — кричал на них Старая Лоза. — Разве вы положите новорожденного младенца на солнцепек? А это вино даже еще не родилось. Не трясите его. Разве вы трясете новорожденных? Говорю вам: это вино еще не родилось на свет.

После полудня Бомболини, собравшись с духом, спросил смотрителя погребов, сколько еще бутылок осталось спрятать, и, когда Старая Лоза назвал ему цифру, прошло несколько минут, прежде чем цифра эта улеглась в сознании Бомболини, и тогда он записал на куске картона: 1 320 000.

Время от времени он поглядывал на эту страшную цифру, но все как-то не мог осмыслить ее до конца. Он поворачивал картон так и этак, словно от этого верчения величина цифры могла измениться. Если даже они спрячут 100 000 бутылок, что, правду сказать, было невозможно, и то это будет лишь тринадцатая часть всего вина, и, значит, потратив чудовищные усилия, они, в сущности, не Достигнут ничего. На четыре часа была назначена проверка: несколько бригад должны были пройти по домам и поглядеть, как спрятано вино, хотя всем уже давно стало ясно, что дело провалилось. Первая бригада вернулась через несколько минут.

— Никакого толку, Капитан. Никуда все это не годится, — сказал сын Лонго. — Бутылки так и лезут в глаза отовсюду. В доме Пьетросанто нельзя повернуться, чтобы не сесть на бутылку, или не наступить на бутылку, или не разбить бутылку. А постели все в буграх из-за бутылок.

И то же самое было повсюду, во всех домах.

— Несите бутылки обратно, — приказал Бомболини, и страх провала закрался в его сердце. Надо отдать должное народу — никто не сказал мэру ни слова. Бомболини по вернулся и зашагал по площади, мимо нагроможденных на мостовой бутылок, мимо нагруженных бутылками тележек, и хотя оп видел все это, но вместе с тем как будто и не видел, а люди стали расходиться по домам и приносить бутылки обратно. Бомболини казалось, что вся тяжесть этого города с тысячей его жителей да еще с миллионом бутылок в придачу легла ему на плечи. «Это слишком тяжкое бремя для одного человека», — думал он. И тут кто-то потянул его за рукав, он обернулся и увидел Фунго, дурачка.

Говорят, что, когда человек тонет, он хватается за самую крошечную веточку, плывущую по воде, и искренне верит в это мгновение, что она может удержать его на поверхности. Примерно то же было и с Бомболини, когда он остановился послушать Фунго.

— Я хочу сказать тебе кое-что, — промолвил Фунго.

— Скажи, скажи.

Устами младенцев, дурачков и пьяниц глаголет… Как можно знать наперед, пока не выслушаешь?

— Туфа вернулся, — сказал дурачок.

— А, пошел ты…

— У тебя грязный язык, — сказал дурачок.

— Ладно, не сердись. Но откуда ты знаешь?

Фунго сказал, что пошел в дом к Туфе посмотреть, хорошо ли спрятаны там бутылки, и увидел в темном углу на полу Туфу.

— Он умирает, — сказал Фунго.

— С чего ты взял?

— Мне сказали.

— Кто?

— Туфа. А он-то ведь знает.

«Займусь-ка я Туфой, — подумал Бомболини. — Какое-никакое, а все-таки дело. Приложу все силы, чтобы вернуть Туфу к жизни». На секунду ему показалось, что по лицу у него текут слезы, но, поглядев вверх, он с удивлением увидел, что идет дождь.

Люди разбегались с площади, спеша укрыться в домах, пока не разразился ливень. Здешний народ любит дождь, любит смотреть, как идет дождь, пожалуй, можно даже без преувеличения сказать, что в Италии обожают дождь, но стоит капле дождя упасть на землю, как все бросаются врассыпную.

Старая Лоза догнал Бомболини.

— Останови их! — закричал он. — Прикажи им остановиться. Нельзя оставлять вино под дождем. Дождь смоет пыль с бутылок. Он простудит вино.

Бомболини посмотрел на старика так, словно видел его впервые.

— Ну и что? — сказал он. — Может, мы должны выдерживать вино при комнатной температуре в ожидании немцев?

— Вино — все равно вино, кто бы им ни владел! — закричал старик. — Надругаться над вином — значит над жизнью своей надругаться! — Он схватил Бомболини за плечи и принялся трясти его и выкрикивать угрозы.

— А я на… хотел на твое вино, — сказал Бомболини. Старая Лоза выпустил его и отшатнулся.

— Ох, грех-то какой… — пробормотал старик. Ни тот ни другой не замечали дождя, который лил как из вед ра. — Большой грех ты взял на душу.

«Знаю сам. Порази меня сейчас гром небесный — не удивлюсь», — подумал Бомболини. Оп оттолкнул смотрителя погребов и зашагал вниз по Корсо Кавур в Старый город к дому Туфы. Он твердо решил, что ни о чем больше не будет думать, кроме Туфы.

С Туфой все обстояло не так просто. Прежде всего он был офицером, и уже одно это должно было бы отдалить его от народа, однако так не получилось. Хуже того — он был фашистом и тем не менее продолжал оставаться героем в глазах здешней молодежи, да и старики не брезговали обращаться к нему за советом, когда он бывал в городе.

А происходило это потому, что Туфа был фашист-идеалист: он искренне верил во все эти высокие слова и старался следовать им, и это делало его очень странной, совершенно исключительной личностью не только здесь, у нас, но и вообще в Италии. Когда Туфа был еще совсем подростком, его выбрали из всех ребят Санта-Виттории и отправили куда-то в фашистский молодежный лагерь. Туфа свято поверил каждому слову, которое услышал в этом лагере. Потом он стал солдатом, а со временем был произведен в офицеры и служил в аристократическом Сфорцесском полку — случай, прямо надо сказать, невиданный.