Морской дьявол

Домой он ехал в дождь и к подъезду подошел поздно вечером. На ступеньках крыльца он чуть не споткнулся о лежавшего в уголке человека. Сквозь рыдания различил голос Владислава:

— Прости меня ради Бога! Тимофей Васильевич, простите. Я заработаю и верну вам деньги. Честное слово — верну.

Курицын понял все. Стоял над жалкой фигуркой Кубышкина и не знал, что делать. Тихо, почти шепотом спросил:

— Куда же вы их дели, деньги–то?

— У меня их отняли. И одежду — тоже. Простите, ради Бога!

Курицын хотел было двинуть ногой Кубышкина, но, постояв с минуту, открыл дверь и сказал:

— Проходи.

В квартире дал новую одежду и послал скрипача в ванную комнату. Пока тот мылся, приводил себя в порядок, Курицын приготовил ужин, пригласил за стол скрипача и весело, как ни в чем не бывало, сказал:

— Я получил зарплату, два–три месяца будем жить безбедно.

И ушел к себе в спальню. И прежде, чем заснуть, подумал: «Жаль, что Ирине Степановне нечем оплатить операцию».

И еще явилась мысль: «А эту заразу, тягу к спиртному, одолеть непросто».

Владислав рассказывал: шел я с вашими деньгами, и все было в порядке, мне уж оставалось пройти метров сто, но тут меня встречают скрипачи из нашего оркестра: Семен Шпиц и Яша Меркатор. Слышали они, что я скоро вернусь к ним, — рады, поздравляют. Приглашают посидеть в сквере, на лавочке. Наперебой рассказывают новости из жизни оркестра. Сеня достает из портфеля бутылочки с пивом, подает мне. Я говорю: нет, ребята, я не пью. А они в один голос: как это ты не пьешь? Не мужик, что ли? Мужик–то, мужик, говорю, но — не пью. Они, знай, свое: не пьешь водку, мы тоже ее пьем редко, и если выпьем — самую малость, а тут — пиво. Ну, глотни за компанию раз–другой. Взял я бутылочку, глотнул и раз, и другой, хотел бросить недопитую, но жалко стало. Денег ведь стоит. Допил ее, а они суют другую, и новости рассказывают, да смешно так. Они, я вам скажу, умеют рассказать, и так, что смешно бывает. В голове зашумело, все поплыло перед глазами. Тут подумалось, хорошо бы еще и водочки. А они словно подслушали мои тайные мысли. Бутылку достают и вместе с пивом перемешивают. Ерша, значит, сделали. Я и ерша выпил, да много, один бутылку выдул. Не заметил, как они удалились, а на их месте бомжи появились, охотники, значит. Кто–то из них узнал меня, стал джинсы стаскивать, а потом и куртку, а в месте с курткой и деньги… На лавку мне свою одежду бросили. Долго я еще сидел на лавке и понять не мог, что со мной происходит. Но потом замерзать стал, оделся в их грязное вонючее старье, домой поплелся, то есть к дому вашему.

Свесил Владислав над столом голову, задумался. А потом не своим, а твердым и мужским голосом заключил:

— Вы, Тимофей Васильевич, если можете, простите меня, а деньги я заработаю и сполна отдам вам. Я ведь лучшим скрипачом оркестра был, в сложнейших симфониях солировал. Уж теперь–то эти два мерзавца не собьют меня. Пить больше не стану, и считайте, что клятву вам дал. Играть по восемь часов в день буду, я им еще покажу!..

Курицын слушал Владислава со вниманием, но от комментариев каких–либо и вопросов воздерживался. Скрипача это задевало, и он пускался в дальнейшие объяснения:

— В оркестре мы сидим вместе — я посредине, они сбоку. На репетициях частенько не ту ноту берут; полноты выше, полноты ниже. Для первых скрипок это ужасная неряшливость. Дирижер останавливает оркестр и, показывая то на одного из них, то на другого, кричит: «Ну, вы, профессор! На полноты ниже!». Это он подражает Николаю Семеновичу Голованову; тот был главным дирижером Большого оперного, его любил Сталин. А профессором звал свою наипервейшую скрипку, старого еврея. Он и действительно был профессором консерватории, но слух имел плохой и часто грубо ошибался. Эти двое — тоже первые скрипки, но играют плохо, врут нещадно. И всегда при этом на меня валят: «Это он, он, а не я!» Дирижер машет рукой и никогда не вступает в разбирательства. Так на мне и повисают все их ляпы.

— Выходит, вы им нужны. Зачем же они вас спаивают?

— Да, был бы я им нужен, если бы не одно обстоятельство: мне сольные партии доверяют. А сольная партия — это уже признание. За рубежом солистам платят в десять раз больше, чем рядовым музыкантам. На место мое они зарятся.

— Но солист он и есть солист, то есть один, а их двое.

— Уберут меня, они друг с другом сцепятся. Такова их природа.

Это был момент откровений. Если до этой беседы Тимофей думал так: попробую еще раз повозиться с мужиком, а там пусть идет на все четыре стороны, то теперь он задумался над тем, как бы организовать Владиславу серьезную помощь.

Слышал, что в городе есть умельцы, отрезвляющие пьяниц. У заходивших к нему мастеров, бригадиров спрашивал, что это за группы и верно ли, что там помогают.

— Шарлатаны! Их теперь развелось — пруд пруди. Собирают большие аудитории, с каждого сдерут по тысяче, шаманят, блажат, и — до свидания.

Но один инженер сказал:

— Есть метод научный, его наш земляк Геннадий Шичко открыл. Вот там помогают.

И вспомнил:

— Да вы Павлова спросите. Он будто бы по этому методу отрезвился.

— Павлов? Бригадир слесарей?.. Давно его не видел. Говорят, трезвый ходит. Но я думал: денег нет, вот и трезвый. А так–то… Чтобы Павлова кто отрезвил?.. Да меня убей — не поверю.

Инженер ушел, а Курицын качал головой и повторял про себя: «Павлов — не пьет. Да я с ним раз двадцать говорил, и все попусту. Неделю–другую не пьет, а потом снова в загул ударится». Павлов — вечная боль и тревога начальника цеха. Бригадир электронщиков каким–то фантастическим образом укладывает так точно микросхемы, что за двадцать лет его работы не было и единой малой ошибки. Но после запоев у него дрожали руки, и Курицын в эти дни боялся доверять ему особо точные работы. Павлов — это талант, божий дар, таких умельцев редко производит природа.

Курицын велел разыскать Павлова. В цехе его не было, но часа через два он явился. Невысокий, крутолобый, могучий в плечах… Глаза умные, смотрит внимательно.

— Дело есть, Тимофей Васильевич? Слушаю вас.

— Дело у меня серьезное — человека надо отрезвить.

— Это можно.

— Как можно?

— А так: давайте этого человека, и я живо отрезвлю.

Курицын выпучил глаза. Выражение крайнего испуга, почти страха отразилось на лице начальника цеха.

— Что это вы говорите, мил человек?

— А ничего, отрезвлю и — все. И денег никаких не возьму.

Курицын решил, что его бригадир малость тронулся умом. Всегда был серьезным, а тут несет ахинею.

Вынул из сейфа бутылку коньяка, блюдце с конфетами, две рюмочки. Разлил, подает бригадиру. Но Павлов рюмку не берет.

— Не пью, Тимофей Васильевич.

— Не пьешь? Совсем не пьешь?

— Совсем.

— А что так?

— Бросил и все. И другим не советую.

— Ну, а если самую малость. С другом встретился, или на свадьбе. Как же не выпить?

— А так: не пей и все тут. И другого удержи, потому как отрава это, и не только для тебя, но и для всего нашего русского народа. Народ–то вырождается, дети появляются на свет слабыми, увечными, и все больше от пьянства, а еще от наркотиков. Надо же нам, наконец, очнуться и понять, что не случайно жрем мы эту отраву, а по воле сил, желающих нам погибели. Я это понял, Тимофей Васильевич, решил повести борьбу. Спасать надо народ!

— А я вот пил понемногу и сейчас выпью рюмочку. Но я всегда пил культурно. Так что же, выходит, ты понял, а я пребываю в невежестве?

— Ну, в невежестве — это сильно сказано, но если вы пьете, значит, еще не дошли сознанием. Таких много, от них, культурно пьющих, и погибель для народа идет. Лев Толстой назвал таких людей разносчиками пьянства. Молодежь смотрит на них, и сама начинает пить. А уж как пить: культурно или не очень культурно — это, извините, демагогия. Никто измерять не станет, культурно вы пьете или бескультурно, и прибора для такого измерения в природе не существует. Важно, что человек пьет. И если он пьет, значит, пьющий. Так и говорить надо. А если вы, начальник цеха, пьете, то почему же и другим не пить? Они, другие, пример с вас берут. Вот тут и кроется природа повального пьянства. Теперь и женщины пьют, и даже школьники. Идут по улице и, как бы похваляясь перед другими, пиво дуют. Вот к чему привело культурное пьянство!