Слуга злодея

Российский императорский двор дал ему в дорогу отряд вооруженной охраны, теплый и вместительный возок, 25 тысяч рублей денег и вексель на 1200 червонцев. Да в проводники к нему приставили чиновника горного департамента Мельникова, знавшего по-немецки и по-французски и, хотя не стоившего 1200 червонцев, зато сметливого в отношении денег. Мельников исхитрился не только провезти Александра Гумбольдта по Уралу даром, но в Екатеринбурге собрал еще с жителей по копейке за погляд на знаменитого ученого.

Александру Гумбольдту не были указаны пределы его желаний. Посему, подлетев к Нижнему Тагилу, он отпустил конвой пьянствовать, а сам вместе с Мельниковым тотчас на медный рудник поехал.

Мельников уже изнемог путешествовать с Александром Гумбольдтом. Возок был набит всякой дрянью: сухими дудками тысячелистника, сосновой корой, мышиным пометом, перьями ворон и дятлов. Последние версты перед Нижним Тагилом Мельников сидел на еловых шишках, намертво прилепившихся к его шинели, а в спину ему упирался трухлявый березовый пенек. Измучившись сими тяготами, он задремал и не уследил, когда Александр Гумбольдт выскочил на дорогу и стал разламывать руками свежий конский катыш.

Мельников проворно выбежал из возка. Еловые шишки висели у него на заднице, как огромные пиявки.

И только он приноровился отобрать у Александра Гумбольдта дурно пахнущий конский пряник, как исследователь вытащил из него овсяное зерно да через увеличительное стекло рассмотрел. Мельников снова бросился к нему, но Александр Гумбольдт уже склонился над обочиной, раскапывая прошлогоднюю траву. Это был не Александр Гумбольдт, а блоха, кою русские мастера еще не подковали.

Мельников отошел в сторону, оставив Александру Гумбольдту его занятия. Мельников был на вид хитроват, телом крепок и в движениях ловок. По причине своей сметливости и ловкости он тотчас все вокруг осмотрел и, пораженный, встал, яко суслик на холмике. Прямо перед ним, через сугроб, молотила какую-то песню паровая машина на чугунных колесах: пук-пук-пук. Машинист держал руку на рычажке, дабы свистнуть кому в случае неприятности.

Мельников кинулся к Александру Гумбольдту:

— Euer Wholgeboren! — он похлопал ученого по спине. — Das ist hier ein Dampfwagen!

Александр Гумбольдт не откликался, положив на ладонь одной руки зерно из конского катыша да хвостик травы, выкопанной им из-под снега, и разглядывая их, а другой рукой придерживая штаны.

— Das ist hier ein Dampfwagen! — Мельников постучал его костяшками пальцев по затылку. — У-ух-ух! — он подбросил полусогнутые руки вверх, изображая клубы пара.

Александр Гумбольдт даже не поднял головы на пароходку, коя в сей момент заклекотала всеми своими железными членами и двинулась.

Мастеровые, мещане, бабы, мальчишки стояли вдоль дороги строем, будто на казни.

Иван же Безумнов и Аммос Безухов, большие поклонники сего парового чуда, прилепились друг к другу, как сиамские близнецы, и дрожали от горячего восторга пред оным рукотворным величием. Спицы пароходки рубили солнце, пар вздымался, будто дым от пожара, железные суставы меж прицепных тележек яростно скрипели, недовольные друг другом и медленностью хода. И когда машинист засвистел со всею силою, Аммос Безухов отлепился от своего сотоварища, сел на снег и заплакал.

Едва паровая телега миновала толпу, на дорогу вышел Ломоносов и остановился, разглядывая согбенную спину великого собирателя трав. Его лицо покраснело, как при запоре, вздулось, опало, опять вздулось, и он крикнул:

— Ванька!

Дворовый парень Ванька, исполнявший при Ломоносове то же, что Мельников при Александре Гумбольдте, уже тащил из кареты палку для завивания волос. Ванька, в отличие от Меньшикова, языков не знал, но умел немедленно и точно переводить мысли русского гения в свои телодвижения.

Ломоносов был взбешен тем, что Александр Гумбольдт манкировал паровой телегой. Пивоглот берлинский предпочел ей конское дерьмо да придорожную лебеду, засохшую полгода назад!

Архангельский великан принуждал немцев в России к порядку с неукротимостью механического чудовища. В Академии наук на одного русского приходилось полсотни немцев, а один немец обходился казне, как полсотни русских. С учеными академиками еще можно было сладить, прибегнув к немецким матерным словам, коим Ломоносова обучили в Германии. С неучеными же, однако, выходила комиссия и только. Да взять хоть секретаря Академии доктора богословских наук Шумахера. Ломоносов отваживал оного богослова от воровства единственно с помощью толстого крестьянского кулака, шпаги да графа Ивана Шувалова.

Не нравилась Михаилу Васильевичу Ломоносову согнутая в поклоне перед лебедой спина Александра Гумбольдта! Не находил он в ней ничего почтенного и ученого.

Да перед изобретением русских мастеровых он должен был тянуться, как на плацу!

— Эй, братец! — обратился Ломоносов к Мельникову. — Не твой ли родственник стоит там на задних ногах? — он показал на Александра Гумбольдта. — Он разумеет человеческую речь?

Мельников опять сделал руками неопределенные движения в виде клубов пара.

— А свисток паровой телеги от прочих шумов он отличает? — спросил Ломоносов. — Ведает ли он, кому свистит паровая телега в случае неприятности?

Мельников, зная склонную к смутам душу русского физика, химика и стихослова, стал розовым и умильным, как недельный поросенок.

Ломоносов взял в руки палку для завивания волос, Ванькой ему поданную.

— Слыхивал ли ты, что в России ныне карантин и больных не пускают? — повернулся он к Мельникову, сию же минуту ловко накручивая на палку висящие из-под шапки волосы Александра Гумбольдта.

Александр Гумбольдт выронил зерна из одной руки, а пояс штанов — из другой.

В сие самое время паровая телега опять свистнула, с фасонными переборами.

Тут и Александр Гумбольдт обратил внимание на тагильского единорога, живого, но чугунного. Толстый его отросток грозно пукал в небо.

Замешательство Александра Гумбольдта, однако, длилось недолго — он увидел торчащий из-под снега репей и кинулся к нему, оставив парик на палке Ломоносова.

Нельзя описать той радостной свирепости, коя охватила душу Ломоносова при поведении сего немца. Поучить его теперь были не только долг и обязанность, но и счастливая возможность!

Ломоносов хватил Александра Гумбольдта палкою по спине так, что знаменитый путешественник, пешком взявший Кордильеры, не скоро смог разогнуться.

— По шарам его, по шарам! — подбадривал Ломоносова Ванька. — Поучи его, ваше высокопревосходительство, дабы глядел, куда надобно.

Разогнувшись наконец, Александр Гумбольдт так получил по шарам, что они заплыли в ту же самую минуту.

Теперь он не мог видеть не только паровую телегу, но и репейник и весь белый свет. Ученье Ломоносова накрыло тьмой немецкого ботаника и натуралиста, лицезревшего половину земного шара.

Александр Гумбольдт стоял меж тагильских снегов в ослеплении и позоре — ко всему прочему штаны упали к его ногам.

Верный Мельников с живостью арлекина подскочил к Александру Гумбольдту и, дернув штаны кверху, подвязал их какой-то случайной веревкою.

Ломоносов опять замахнулся палкой для завивания волос. Но палку перехватила посторонняя рука, холоднокровная и железная. То была рука Вертухина, не растерявшегося в виду драки двух высокопревосходительств.

— Государь! — обратился он к Ломоносову. — Прием оказан знатнейшему иноземцу не по чину, его встретили здесь неудовлетворительно. А ведь матушка императрица приказывала везде подхватывать под руки, будто больного.

— Кто таков?! — заревел Ломоносов, оглядываясь и опуская палку.

Вертухин стоял, ожидая конца жизни.

— Я и подхватывал, — неожиданно сказал Ломоносов. — Промахнулся, конечно, немного. Но кто из нас без греха. Поди разбери, где у этих немцев подмышки, а где голова.

— Сколь тут ни стой, прибавки к жалованью не дадут, — прикрывая от Ломоносова рот ладонью, пробормотал Вертухин в сторону Мельникова.