Каперский патент (ЛП)

Слышно было, как он бормочет в спальной каюте: «Богом проклятая тупая иголка... если бы мне давали шиллинг за каждую плохо пришитую этой толстожопой шлюхой в Эшгроу пуговицу, я был бы богачом... кто ж так не по-морски иглы делает... нитки не того оттенка зеленого».

Джека Обри, однако, вовремя одели в свежевычищенную и свежевыглаженную одежду, и он продолжил привычное одинокое хождение по квартердеку, посматривая то на берег, то на мыс к югу.

С тех пор как Стивен Мэтьюрин разбогател, его периодически беспокоили приступы скаредности. Большую часть жизни он прожил бедно, а иногда и крайне бедно, но пока нищета не мешала ему удовлетворять очень скромные потребности, про деньги он не задумывался. Теперь же он получил наследство от крестного отца (близкого друга его родного отца, троюродного брата матери и последнего в состоятельном роду). Маленькие, тяжелые, обитые железом сундуки с золотом дона Рамона так забили сейфовую комнату его банкира, что едва можно было закрыть дверь. И с тех пор Стивен стал беспокоиться о пенсах и шиллингах.

Сейчас он шел по пустынной, слегка холмистой равнине, спеша по короткому дерну в направлении только что взошедшего солнца. Сверкающие самцы каменок в своем лучшем оперении летали по сторонам, и конечно же бесчисленные жаворонки над головой — потрясающий день.

Из Лондона он добрался рейсовым экипажем, выйдя в Клотуорти с расчетом пройти полями в Полтон-Эпископи, где его будет ждать друг, преподобный Натаниэль Мартин. Потом они на тележке почтальона могут доехать в Шелмерстон, откуда «Сюрприз» должен выйти с вечерним отливом. По расчетам Стивена, это сэкономило бы добрых одиннадцать шиллингов и четыре пенса.

Расчет оказался неверным. Хотя Мэтьюрин обладал неплохими способностями в некоторых сферах — медицине, хирургии, энтомологии, например, но арифметика в их число не входила. Без ангела-хранителя со счетами доктор не мог даже умножить на двенадцать. Ошибка, впрочем, мало что значила — речь шла не об осознанной жадности, а об успокоении совести. Доктор считал богатство непристойным, и эту непристойность можно слегка смягчить подобными поступками и неизменно скромным образом жизни.

Но лишь слегка, как он открыто признавался сам себе. Скупость проявлялась приступами, в остальное время он едва ли поступал столь же последовательно. Недавно, например, Стивен позволил себе пару невероятно мягких высоких ботинок от известного мастера с Сент-Джеймс-стрит и греховную роскошь кашемировых чулок.

Обычно он носил тяжелые туфли с квадратными носами, дополнительно утяжеленные свинцовыми подметками, из того соображения, что без свинца походка окажется слишком легкой. И взаправду, первые три мили Стивен просто несся по траве, наслаждаясь легкостью движений и наполнившим воздух запахом весенней зелени.

Где-то в фарлонге [1] впереди показался человек, странно вытянутый и темный на этом бледном плоском пейзаже, заполненном только отдаленными бесформенными отарами овец и высокими белыми облаками, плавно несущимися с вест-зюйд-веста. Он тоже шел по широкой дороге со следами проходивших здесь отар и колеями пастушьих жилых повозок, но шел он гораздо медленнее, да к тому же периодически останавливался, неистово жестикулируя, а иногда подпрыгивал или отскакивал в сторону.

Когда Мэтьюрин сблизился на расстояние слышимости, то заметил — мужчина говорил, то серьезно, то крайне страстно, а иногда пронзительным тоном элегантной дамы. Человек среднего класса, если судить по синим бриджам и бордовому сюртуку, и довольно образованный — один раз он воскликнул «Пусть эти лживые псы утонут в собственном навозе!» на быстром, решительном греческом. Очевидно, он считал себя одиноким в это зеленое утро, и может сгореть от стыда, когда его обгонит человек, последние полчаса выслушивавший все эти возгласы.

Исправить ситуацию не удалось бы — остановки становились все более частыми. Если Синие Бриджи не свернет с дороги, то Стивену придется или догнать его, или ужасно медленно тащиться за ним, рискуя опоздать.

Мэтьюрин попытался кашлять и даже грубо что-то напевал, но ничто не действовало. Пришлось бы прокрасться мимо со всем доступным самообладанием, если бы Синие Бриджи не остановился, не развернулся и не уставился на доктора:

— Вы принесли мне письмо? — спросил он, когда до Стивена оставалось меньше сотни ярдов.

— Не принес.

— Прошу прощения, сэр, — извинился мужчина, когда Стивен приблизился, — но я ждал сообщения из Лондона и объяснил дома, что навещу свою лощину, и я подумал... но сэр, — он покраснел от смущения, — боюсь, я представлял жалкое зрелище, декламируя на ходу.

— Вовсе нет, — заверил Стивен, — Я знал многих парламентариев, многих юристов, которые обращались в пустоту и даже не задумывались об этом. Разве Демосфен не обращался к волнам? Для многих человеческих занятий это естественно.

— Дело в том, что я писатель, — поделился Синие Бриджи, когда они немного прошли вперед.

На вежливый вопрос Стивена он рассказал, что работает в основном над историями о былых временах и в готическом стиле.

— Но что до количества книг, о котором вы так вежливо спросили, — добавил он горестно, — боюсь, их так мало, что стыдно упоминать. Сомневаюсь, что опубликовал хотя бы десяток. Я, заметьте, придумал, проработал и полностью сочинил раз в десять больше, на этой самой лужайке, кстати. Отличные истории, славные истории, от которых я (хоть и пристрастный судья) смеялся от удовольствия. Но поймите, сэр, у каждого своя манера письма. Я свои произведения проговариваю на ходу. Движение разгоняет желчь и стимулирует поток идей. Но в этом таится опасность. Если я слишком сильно стимулирую мысли, если мое творение закончено к полному удовлетворению, как сейчас глава, в которой Софонсиба заключает Родериго в «железную деву» по обвинению в распутстве и начинает закручивать винт, если оно закончено, то мой разум, мое воображение отказывается иметь дело с текстом. Не могу даже записать его, а если и заставляю себя, то на бумаге оказывается лишь равнодушное собрание неправдоподобных идей.

Единственный способ преуспеть — достичь неполного успеха, coitus interruptus [2] с моей музой, простите за такое выражение, а потом мчаться домой к перу и бумаге, чтобы завершить работу.

Но я не могу добиться, чтобы мой издатель это понял. Повторяю ему: работа разума отличается от ручного труда. Объясняю, что во втором случае усердие и старание вырубят лес и вычерпают океан, но в первом... А он пишет, что пресс простаивает и ему нужны обещанные двадцать листов с обратной почтой.

Синие Бриджи повторил свою греческую ремарку и добавил:

— Но здесь, сэр, наши пути разойдутся, если мне не удастся, возможно, убедить вас посмотреть мою лощину.

— Может, это друидская лощина? — улыбнулся Стивен, покачав головой.

— Друидская? О нет, вовсе нет. Хотя из друидов кое-что извлечь можно: «Проклятие друидов» или «Призрак хенджа» [3]. Нет, в моей лощине я просто сижу и наблюдаю за дрофами.

— За дрофами, сэр? — воскликнул Стивен, шаря бледными глазами по лицу собеседника. — Вы имеете в виду Otis tarda?

— Их самых.

— Ни одной не видел в Англии.

— Они и вправду стали очень редкими. Во времена моего детства они бродили стайками, очень похожие на овец. Дрофы все еще существуют, эти создания следуют своим привычкам, и я наблюдаю за ними, как делали мой отец и дед. Из моей лощины вполне могу показать вам самку на гнезде, и есть вполне разумный шанс увидеть двух-трех самцов.

— Это далеко?

— Не более часа, если сойдем с дороги, и я, в конце концов, закончил главу.

Стивен взглянул на часы. Мартин, признанный авторитет по кроншнепам, простит опоздание по такому поводу. Но у Джека Обри чисто флотское уважение ко времени, он до абсурда требователен к пунктуальности вплоть до минуты. Мысль о том, что придется встретить Джека Обри, все семь футов едва сдерживаемого гнева из-за того, что его заставили ждать два часа — сто двадцать минут! — поколебала Стивена, но ненадолго. «Найму экипаж в Полтон-Эпископи, — заверил он себя, — запряженный четверкой, и так нагоню время».