Сбежавшее лето

   — Я-то имел в виду нечто менее экзотическое,— отозвался дедушка.— Например, кролика. Когда я был мальчиком, у меня всегда жили кролики.

   — Нет, кролики скучные, — покачала головой Мэри. Ей показалось, что на лице дедушки промелькнуло разочарование, поэтому она продолжала:— Да ладно, я никого не собираюсь заводить. По правде говоря, я и домой-то не хочу. Я хочу только знать, когда я поеду.

    Дедушка поковырял тростью в земле и нашел еще один сорняк.

   — Извини меня, Мэри,— печально взглянул он на нее,— но я не знаю.

   Она не сводила глаз с розовых кустов.

   — Ты хочешь сказать, что они за мной не приедут?

   Дедушка что-то чертил на земле тростью. Мэри посмотрела на его руку, которая держала трость, и увидела на ней похожие на синих червяков вены.

   — Еще ничего не решено,— ответил дедушка.

   У Мэри запершило в горле. Язык стал сухим и неповоротливым.

   — Они что, разводятся?—спросила она.

   И вдруг поняла, что знает об этом уже давным-давно, наверное, несколько недель, с середины июня, во всяком случае, когда мама привезла ее к дедушке и тете Элис, но только теперь, сказав об этом вслух, она почему-то испугалась.

   Уши у дедушки стали красными, как помпон на шапочке, а лицо обвисло и покрылось морщинами. Он выглядел таким жалким, что Мэри захотелось чем-нибудь его порадовать, только она не могла придумать чем.

   — Бедное мое дитя,— сказал дедушка,— боюсь, что да.

   Слова «бедное мое дитя» вызвали у Мэри странное ощущение. Обычно она ненавидела, когда ее жалели, но дедушка произнес их так ласково, будто она на самом деле «его бедное дитя» и его беспокоит, какие чувства она испытывает сейчас и что с ней станется в будущем, что она чуть не заплакала.

   Нет, она не заплакала. Мэри вообще редко плакала, даже когда ей было больно.

   — Значит, они меня не любят,— сказала она ровным, скучным тоном.

   — Какая чепуха! Конечно, любят.— В голосе дедушки послышалось возмущение, и Мэри сделала гримасу, но отвернулась, чтобы он не видел. Она не сомневалась, что он так скажет. Взрослые все одинаковые: говорят не то, что правда, а то, что надо сказать.— Они оба очень тебя любят,— повторил дедушка.— Просто... Просто они больше не любят друг друга...— Он чуть вздохнул.— Твоей маме было всего восемнадцать лет, когда она вышла замуж. Совсем еще девочка! Хорошенькая, но глупая!

   Он чуть улыбнулся, словно представил себе маму Мэри, когда она была совсем юной. Но улыбка его тут же исчезла, он снова вздохнул и сказал, что вся беда в том, что люди с возрастом меняются и порой — не всегда, а иногда,— если они поженились очень молодыми, становятся друг другу чужими. И ничего нельзя сделать. Назад не вернешь. И никто не виноват.

   Мэри перестала слушать. Зачем? Дедушка такой добрый, что у него никогда нет виноватых.

   Глядя прямо перед собой, она замерла и превратилась в статую. Как только начиналось что-нибудь неприятное, она застывала в неподвижности, устремив вдаль глаза и затаив дыхание, чтобы не только быть похожей на статую, но и, если постараться по-настоящему, почти поверить, что она холодная, как камень, и ничего не чувствует. Она по-прежнему слышала, что происходит вокруг, но то, что люди говорят или делают, не имело к ней никакого отношения.

   Она знала, что тетя Элис в саду, потому что слышала, как она тихо, но возбужденно разговаривает с дедушкой и как он спокойно ей отвечает, но не смотрела на них и не делала ни единого движения, пока тетя Элис не тронула ее за плечо.

   — О Мэри, милочка...— прошептала она.

   Тогда Мэри ожила, превратившись из статуи в злого, краснолицего демона, и, сжав кулаки, с такой яростью обернулась к тете Элис, что та даже отшатнулась: вдруг Мэри ее ударит?

   — Не называйте меня милочкой, слышите? Не смейте!..

   Так ее называли мама с папой. «Мэри, милочка», «милочка Мэри». Как будто любили.

   — Ненавижу, когда меня называют милочкой, когда сюсюкают! — выкрикнула Мэри и помчалась в кусты с такой быстротой, что у нее затряслись щеки.

   Она бросилась на землю. И хотя закрыла глаза, перед ней по-прежнему прыгало озадаченное лицо дедушки и по-кроличьи глупое — тети Элис. Скрежеща зубами и сгребая листья, она каталась по земле и ненавидела себя. Гадкая она девчонка, поэтому ее и бросили родители — миссис Карвер прямо на это намекнула,— а теперь она так отвратительно ведет себя с дедушкой и тетей Элис. Глупая старуха с пучком волос на подбородке эта тетя Элис, и в желудке у нее вечно бурчит, и говорит она глупости, вроде «между нами, девочками, говоря» и тому подобное, но ведь она желает ей только добра, а она, Мэри, так ужасно себя ведет по отношению к ней. И что еще того хуже, ни дедушка, ни тетя Элис не сердятся и не бранят ее. Что бы она ни сделала, они говорят лишь: «Бедная Мэри, что с нее спрашивать?»

   — Бедная Мэри! — испытывая отвращение к самой себе, повторила Мэри. А затем:—Черт бы все побрал! — И, схватив охапку опавших листьев вместе с землей втерла их себе в лицо и в волосы. Кусочки земли попали ей в рот. Она остановилась, выплюнула их и, скорчив гримасу, сказала: —Хорошо бы... Хорошо бы вытворить что-нибудь по-настоящему плохое.

2 «ДЕРЖИ ВОРА!»

   Мэри пустилась бежать. Выбравшись из сада, она промчалась главной улицей городка, спустилась на берег моря и кинулась к пирсу. В голове у нее стучало, а от воздуха при каждом вздохе ломило зубы и, словно ножом, кололо в горле.

   Дул холодный ветер. Солнышко, которое ранним утром светило во­всю, спряталось (как и предсказывала тетя Элис), и на покрытом галькой пляже, отлого падающем к бескрайним серовато-синим морским просторам с чайками над ними, было почти пусто.

   И не только на пляже. Большинство кафе на набережной были заби­ты досками, аттракционы закрыты. Этим летом приезжих было довольно мало из-за того, что берег был испачкан мазутом, поэтому у моря встре­чались в основном пожилые люди: надежно укрывшись от порывов ветра и укутавшись в шарфы и пальто, пансионеры сидели, напряженно вгля­дываясь в даль, словно чего-то ждали.

   Пробегая по пляжу, Мэри засунула два пальца в рот и громко свист­нула, но никто из стариков не подпрыгнул от испуга, даже не глянул в ее сторону. Только несколько чаек с криком сорвались с места.

   Мэри сгорбилась и дальше уже не побежала, а пошла. Возле самого пирса была палатка, где торговали сладостями, мороженым самых разно­образных видов и форм и пушистой сахарной ватой на палочках. Возле палатки красовалось огромное чучело медведя. Если опустить в подвешен­ный у него на шее ящик шестипенсовую монету, то можно было сесть на него верхом и сфотографироваться. Обычно медведь с его грозно оскален­ной пастью и острыми желтыми зубами казался Мэри почти живым, но сегодня он стоял одинокий, заброшенный, будто изъеденный молью — и в самом деле, на боку у него была довольно большая дыра, сквозь кото­рую проглядывала набивка. Засунув палец в отверстие, Мэри вытащила оттуда клок шерсти, но из палатки тотчас появилась голова, и продавец громко ее выругал.

   Мэри показала ему язык и спрыгнула с набережной на пляж, очутив­шись возле небольшого мола. По другую сторону его был клочок песка, где возились двое малышей. Они строили замок, украшая его морской тра­вой и кусочками загустевшей смолы. Мэри забралась на мол, легла живо­том на его покрытую зеленой слизью поверхность и начала смотреть на них. А поймав их взгляд, состроила гримасу. Она умела корчить страшные рожи и на этот раз удостоила малышей самой страшной: оттянув уголки рта вверх, а уголки глаз вниз с помощью больших и указательных паль­цев, она одновременно нажала мизинцем на кончик носа с такой силой, что остались видны только дырки от ноздрей,— получилось совершенно безумное лицо. А если еще и закатить глаза, то гримаса становится со­всем жуткой. И правда, дети испугались: залившись плачем, они, споты­каясь, с воплями бросились к своей матери, которая задремала, сидя в шезлонге. Приоткрыв один глаз, она спросила сердито: