Висельник и Колесница (СИ)

- Как бы не отравил, богомерзкий колдун.

Короткие, холёные руки баро выдали пару звонких хлопков. Под пологом, натянутым меж высокими телегами, засуетились женщины в цветастых платьях, собирая нехитрую, судя по доносившимся запахам, снедь. Стоило русским попробовать незнакомую кухню, как они изменили мнение. Даже Ильюшка умолк, набив обе щеки чем-то, напоминающем солянку.

Толстой завязал оживлённый разговор с баро, которого, оказалось, зовут Виорел Аким. На любопытствующего Американца посыпались названия поглощаемых блюд: шах ттулярдо, паприкаш, сарми. Непонятно, но красиво. И вкусно. Когда же он перевёл разговор на внучку знахаря, Виорел Аким надулся как индюк. Только то и удалось выведать, что красавица не замужем.

Застолье кончилось неожиданно. Мгновение назад Крыжановский пил вино с Лехом Мрузом, а вот уже лежит в кибитке на теплом мешке с сеном и глядит в небо через дырку в пологе. А ещё через минуту спит, словно убитый.

Верный Илья, взяв штуцер, устроился рядом – охранять сон господина. Да так и уснул, обняв оружие. Толстой в соседней кибитке поворочался немного на соломе – всё же не графское ложе, колет сквозь одежду то тут, то там – да и захрапел блаженно. Коренной тягостно вздохнул и потащился обходить табор – кроме него, более некому стало нести караул.

Фёдор проснулся под утро. Снилось, будто был с вчерашней красавицей, но рядом дрых лишь незнакомый цыган, от которого несло прелой пшеницей.

Граф выбрался из кибитки, поёжился от холода и сырости. Край земли забрезжил авророй. В голове поселилась необычайная ясность – различался даже звук капель, падающих с веток. Капельки со скрежетом стекали по тонкой коре и с душераздирающим свистом неслись к земле. Удар же звучал подобно громовому раскату! Дивное чувство продлилось недолго – солнце всплыло над лесом вполовину, когда голова пришла к согласию с туловищем, решив более не блажить. Толстой вздохнул с облегчением, огляделся.

На жердине у костра восседала старуха в неопрятной даже для цыганки одежде и с глазами юродивой.

- Ха-ха-ха! – закаркала бабка, прыгнув с жердины на край ближайшей телеги.

Американец перевел взгляд на шатёр прекрасной Елены. «Шатёр, – подумал он, – Как пошло! Ей подобает особняк в стиле русского барокко, какой приглянулся ещё до войны на Сретенке. И который он тогда, к счастью, не купил».

- Со, витязо?! – завизжала старуха. – Как спалось-то, витязо?! Кибитка – не карета, барин! Жювки замучали?! Вошики-вошики!

- А туды не гляди, не гляди, говорю! – прикрикнула бабка, проследив за взглядом Американца. – Все одно, барко, не выйдет ни ча! Еленик страх как хороша! Да я покраше была! – зыкнула старуха и, с почти слышимым скрипом, вильнула бедрами. – И ни в жисть не пошла б с гажё! Хоть горы златые тулил бы! Не пошла б и арэс! Не гляди, тебе говорят! По лицу твоему, барко, ходит человек в черной кэпеняго^[94]! Вижу-вижу! Не прячь человека!

- Как тебя зовут, бабушка? – спросил Толстой, вежливо отвечая на истеричный крик.

- Зовут-то?! – взвизгнула старуха, прищурив заплывшие глаза. – Давно уж никто не зовет, барко! Раньше, бывало-то, подходит кырдо к городу… Чего таращишься, барко? Табор, говорю, подходит к городу! Курш, ух, глухой витязо! А болтают-то, болтают, ко старости люди глухеют!

Хоть и поднадоела старая графу, он переступил с ноги на ногу – настроился слушать. Вдруг карга поведает что интересное.

- Ан не дурак, дило! Не дурак! – сказала бабка и вдосталь посмеялась над непонятным словом. – Не! Сразу видать – не дурак, барко! Чячес-чячес! Правильно, говорю, шявмо! Правильно отвертался от шатра Елениного! Мурш Аким тоже зря зенки пялит и вздыхает! Не пустит она егой-то! Да он всё одно ума не слушает! Уж больно люба девочка Акиму! Камавет май-бу трайи^[95]! Со, барин? А нет, не понял и ладь, не важно, сталбыть!

Непонятное «камавает май-бу трайи» явно сулило небывалые сложности в завоевании молодой цыганки, что разозлило и раззадорило Фёдора.

- Най тристо-о-ов, витязо! Не кручинься, добрый молодец! – проскрипела сказочная баба Яга и, подскочив, ухватила графа за рукав.

- Пособлю я тебе! Не лыбься, дилорро! Еще не знамо, кому хужее буде!

Взяла Американца за руку, поднесла открытую ладонь к крючковатому носу, поводила им туда-сюда и отпустила.

- Да-а-а… – протянула старуха. – Со кэрэл-пе, рромэниюшки!

Неожиданно резво подпрыгнула, ухватила Толстого за лацканы и пригнула к земле.

- Не думай, витязо, – зашипела, неприятно заплевывая ухо, – когда станет худо такмо, со света белого не взвидете! Друг твой, вортако, смотрит на сабийу свою! А ты, барко, кудыть смотришь? На шатёр?! – выкрикнула она последнее слово.

- Най, барко! – продолжала хрипеть Яга. – Смотри не на шатёр! Смотри анде ди, барко! Курш, дило! В душу себе гляди, говорю! И читай тамо!

Бабка замолкла, посмотрела через голову Толстого, закряхтела с сожалением:

- Ман бушював… у, курш! Зовут меня Ляля! Такмо и говори «баба Ляля», шявмо! – сказала и поскакала резво по лагерю. Граф проводил её обескураженным взглядом.

- Выспался, друг Теодорус? – спросил подошедший Крыжановский.

- Доброе утро, полковник, – задумчиво откликнулся Толстой.

- Чем это вчера нас кормили, граф? – поинтересовался Максим, меж тем тоже глядя на шатёр, где вечером скрылась знахарева внучка.

- Ежели речь о тяжести в животе, то это скорее оттого, что весь вчерашний день мы постились, а ночью оскоромились. Помню, шёл я голый, босый и простоволосый по Святой Руси из Петрова града, что на Камчатке в Петров же град на Неве. Добрался до Читы и купил себе голубцов на то золотишко, которое намыл по дороге. Вот это, доложу я тебе, было пиршество. Не в том смысле, что ело много народа! Щ-щ-щас! Никого не пустил! Сам съел! И баранью ногу в придачу – даже мозг из костей высосал – не хуже собаки! Молод я был и не знал, что после голода обильная еда – отрава! Плохо было потом. Сейчас вот вспомнилось, – Толстой зачарованно улыбнулся воспоминаниям.

Улыбнувшись в ответ, Максим пошел умываться к кадке с водой, примеченной у кибитки. Ледяная вода заставила фыркать и отдуваться, да так, что не сразу обратил внимание на истошные вопли Курволяйнена.

- Вашвысбродь! – еще издалека начал кричать денщик. – Вашвысбродь!

Крыжановский успел вытереться рушником, когда Ильюшка приблизился.

- Там кобыла ваша, ваш-ваш-выс-родие, та самая, которая Мазурка!

Максим захлопал глазами: «Любимая лошадь, каковая пропала ещё под Можайском. Быть того не может, чтоб теперь отыскалась. Обознался денщик! Разве что – очередное чудо!»

Не смея надеяться, он широко зашагал вслед за Ильёй. Парень не ошибся: это действительно была Мазурка – гнедая орловка^[96] без единого пятнышка, за которую Максим когда-то отдал месячное жалованье, вestia, отличающаяся не только редкостной сообразительностью, но и вздорным характером. Стоит стреноженная, лениво пережёвывая сено. И ведь не попала под шальную пулю, не досталась на ужин французскому гурману. Наоборот, сама отъела бока – аж лоснятся.

- Что, рай, по нраву лошадка?

Максим повернулся на голос. Позади стоял высокий цыган с торчащими вперёд зубами и волчьими голодными глазами. Ухо украшала серебряная серьга, надёжно убеждающая, что её владелец – не оборотень.

- Самому нравится, не продам ни за какие лове, – с блудливой улыбкой продолжил зубастый.

Без Мазурки полковник покидать табор не собирался. Но не станешь же обижать небогатых, но хлебосольных людей, отняв лошадь силой. Лучше поговорить об этом с баро или со стариком Мрузом.

- Ай, погоди, ррусыцко кэтана^[97]! – закричал цыган, как только увидал, что Крыжановский собрался уходить. – Хотел себе кобылу оставить, но вижу, тебе она больше подходит. Баро мануш, большой ты человек! Конь тоже должен быть подходящий!

Максим понял, что цыган не отказывается продавать Мазурку, а просто набивает цену. Ничего не попишешь, приходилось покупать одну и ту же лошадь во второй раз. Увы, нынче денег не было – все пошли в пользу Димитрия Бузырёва. Можно было спросить у Толстого, но Крыжановский терпеть не мог влезать в долги.