Земля бизонов (ЛП)

Сьенфуэгос изо всех сил старался его убедить идти дальше, но с после долгих дней бесцельного утомительного блуждания его доводы звучали все более тускло и малоубедительно, поскольку он и сам понимал, что впереди их ждет еще много дней, похожих один на другой, изнурительных и безнадежных.

Даже «звездный путь», так верно служивший им до сих пор, здесь оказался совершенно бесполезен — не могло быть и речи о том, чтобы продвигаться в потемках там, где даже днем невозможно было шагу ступить, не рискуя сорваться в пропасть.

— Куда мы идем?

— Не знаю.

— А куда нам следует идти?

— Тоже не знаю.

— В таком случае, какой смысл куда-то идти?

— А такой, что, если останемся здесь, то просто сдохнем, как трусливые шавки, а я родился на свет не для этого.

— А вот я начинаю думать, что родился именно для этого.

— Нет, я постараюсь этого не допустить.

Теперь они отправлялись в путь с первыми лучами рассвета и останавливались на отдых с последними лучами заката, когда жара спадала. Через горы и скалы идти было трудно, продвигались они крайне медленно и порой на протяжении трех дней впереди маячила одна и та же огромная красная скала, точащая вверх, как перст, обвиняющий небо во всех смертных грехах.

Когда поднимался ветер, приходилось останавливаться, поскольку ветер поднимал тучи песка и с такой силой швырял его в лицо, что грозил выцарапать глаза.

— За что? — прямо-таки рыдал Андухар. — Ну почему, Господи? За что нам такое наказание? Чем мы тебя так прогневали?

Канарец пытался ему объяснить, Господа вовсе необязательно оскорблять, чтобы он обрушил на них все мыслимые кары, поскольку, как однажды сказала Ингрид, «Вся беда в том, что Он слишком далек от нас, а потому зачастую не может видеть ни красоты, ни ужаса своих творений».

Невероятную красоту тех мест, куда их забросила судьба, невозможно было даже описать, как невозможно описать ужас, охватывающий при одной мысли о том, как они будут перебираться через горы и сколько времени на это уйдет — если эти горы вообще где-нибудь кончаются.

В то утро, когда они спустились к подножию одной грандиозных колонн почти четырехсотметровой высоты, вырастающей как будто из самых глубин земли, словно ее выталкивала оттуда чья-то чудовищная рука, Сьенфуэгос решил взобраться на вершину скалы, оглядеться и понять, куда же все-таки идти, и велел андалузцу дождаться его возле скопления скал, маячивших впереди — те образовали небольшую пещеру, где можно было отдохнуть в тени.

Андухар безропотно повиновался, полностью предоставив принятие решений своему товарищу, которому удалось сохранить присутствие духа. Оставив у подножия скалы все лишнее и взяв с собой лишь посох, веревку, бурдюк с водой и немного вяленого мяса, Сьенфуэгос начал одно из удивительных, но привычных для него восхождений, прежде чем достиг широкой площадки, откуда открывался чудесный вид на все четыре стороны света.

Даже красота перестает быть красотой, когда становится настолько грозной и агрессивной. Трудно восхищаться красотой, когда она вызывает страх.

Дикий, хаотичный ад красных скал, наползающих друг на друга, наводил тоску, перед лицом которой все прежние пережитые прежде опасности обращались в ничто. В любом другом месте, каким бы гиблым оно ни казалось, рядом с канарцем кипела жизнь, но в сердце гигантского плато Колорадо создавалось гнетущее впечатление, что здесь нет ничего, кроме камня — сплошное царство камней с редкими вкраплениями чахлой растительности.

Сплошные скалы, камни, глина и пыль — всевозможных оттенков красного цвета, что раскинулись на много миль под палящим солнцем и небом цвета индиго без единого облачка.

Весь окружающий мир казался вымершим.

Помоги нам Боже!

Тот же пейзаж простирался далеко на север, запад и юг, и лишь где-то на востоке маячила равнина, откуда они пришли, но уже не было даже намека на те бескрайние прерии, из которых они с таким трудом выбрались.

— Вот черт! — выругался вслух обескураженный канарец. — И что я теперь скажу бедняге Сильвестре?

Он подошел к обрыву, чтобы поискать глазами друга, и тут заметил неподалеку какое-то движение.

Приглядевшись, он едва не зарыдал от бессилия: три десятка полуобнаженных человеческих фигур крадучись приближались к тому месту, где мирно спал Андухар, не подозревая о грозящей ему опасности.

Первым его желанием было закричать, чтобы предупредить друга о присутствии дикарей; но тут же он сообразил, что тот все равно не услышит, зато крик может привлечь внимание кого-то из воинов, уже находящихся у подножия скалы, на вершине которой он стоял.

Поэтому он предпочел лечь на землю, свесив вниз лишь голову, и наблюдать, уповая на то, что, возможно, краснокожие не заметят андалузца и пойдут дальше своей дорогой.

Его надежда длилась десять минут, на протяжении которых он прошептал все известные ему молитвы, но потом стало ясно, что дикари прекрасно знают, куда направляются и чего хотят, поскольку упорно, хоть и с бесконечной осторожностью, продвигались к тем самым скалам, где укрывался андалузец.

Вконец измученный Сильвестре Андухар даже не услышал, как четверо мужчин набросились на него и отняли оружие, прежде чем он успел что-то понять.

Со своей скалы канарец увидел, как туземцы скачут вокруг пленника, теребят его и дергают за бороду, внимательно изучая, словно какое-то невиданное животное. Под конец они подобрали свои пожитки и двинулись на юго-восток, уводя с собой андалузца на веревке, привязав его за шею, словно ценный трофей или опасного хищника.

В какую-то минуту Андухар бросил долгий взгляд на вершину горы, где стоял Сьенфуэгос, и несмотря на расстояние, канарец прочитал в нем мольбу.

Он смотрел вслед отряду, пока тот не скрылся за очередным нагромождением камней, однако сам не сдвинулся с места, поскольку не был уверен, что кто-нибудь из краснокожих не отстал и не залег в засаде.

Между тем незаметно подкрался вечер, а в сумерках канарец не решился спускаться, понимая, как легко в потемках сорваться в пропасть.

Он лежал, глядя в темнеющее небо, на котором вскоре высыпали мириады звезд, а здесь они казались ярче и ближе, чем где-либо в другом месте, потом на небе появилась ярко-желтая луна.

Купаясь в ее свете, Сьенфуэгос спрашивал себя, как очутился в полном одиночестве на вершине пика из красного камня, за многие тысячи миль от того места, где родился?

«Должно быть, это место создано для того, чтобы здесь умереть, — подумал он. — И теперь мне остается лишь сидеть на вершине этого гигантского мавзолея, как выражается бедняга Сильвестре, и ждать, пока Господь не прекратит мои страдания. Если судьба решила окончательно меня доконать, ей это удалось».

Даже такие неунывающие люди, как Сьенфуэгос, порой впадают в отчаяние, с которым им, как ни странно, бывает намного труднее справиться, чем обычным людям.

Напряжение, накопившееся в течение долгих месяцев постоянного бегства от опасностей, начало подрывать его дух, до сих пор казавщийся железным.

Канарец пришел к неутешительному выводу, что не выдержит очередное одиночество.

Сильвестре Андухар был его спутником, близким другом, чем-то вроде младшего брата, которого следовало защищать в минуты опасности.

Они учились друг у друга, поддерживали во время нескончаемого путешествия, и теперь Сьенфуэгосу казалось, будто у него отняли ногу или отсекли полголовы.

Когда Сьенфуэгос спал, Сильвестре караулил; Сьенфуэгос шел впереди, а Сильвестре следовал за ним, как привязанный; когда Сьенфуэгос падал духом, Сильвестре ободрял его, заставляя надеяться на лучшее.

В каком-то смысле он ощущал себя предателем, ведь он беспечно позволил андалузцу уснуть в самом сердце неизведанного враждебного края. Он чувствовал себя виноватым в том, что не остался рядом, чтобы охранять его сон от тех, кто мог его уничтожить — как физически, так и морально.

«И что еще я мог сделать? — подумал он, когда на горизонте забрезжил рассвет. — Я помог ему бежать и позволил наслаждаться свободой все эти месяцы. А потом он начал сдавать, и его снова захватили в рабство. Быть может, такова его судьба, и тут уж ничего не поделаешь».