Когда мы состаримся

«Вот каким должно быть, чтобы добиться в жизни счастья», — подсказывало мне тайное чувство.

Не нравилось мне только, что он и Мелани говорил всякие лестные слова. Этого бы делать не следовало.

Не мог же он не видеть, как я к ней отношусь.

В кадрили имел он обыкновение опережать меня, когда кавалеры меняли — дам, и перехватывать мою, делая затем круг с Мелани. Он это считал преостроумной шуткой, и я несколько раз спустил ему. Но однажды, едва он собрался проделать то же самое, схватил его за руку и изо всей силы отпихнул, хотя был он уже студент, а я всего-навсего синтаксист. [78]

Героический этот поступок не только мне доставил удовлетворение, но и Мелани. В тот вечер мы танцевали до девяти, я всё время с Мелани, Лоранд — с её матерью.

Когда общество разошлось, мы с Лорандом спустились к нему в комнату на первом этаже. Пепи увязался с нами.

«Ну, сейчас в драку полезет, — подумал я. — Отколочу его!»

Но вместо этого он стал надо мной насмехаться.

— Представь, — сообщил он Лоранду, растягиваясь на его постели, — мальчик меня ревнует.

Брат тоже засмеялся.

И правда, смех один: ребёнок, ревнующий к ребёнку.

Я, однако, пылал не одной лишь ревностью, но рыцарскими чувствами. И уже успел вычитать из романов, как полагалось отвечать на подобные насмешки. И сказал:

— Сударь, запрещаю вам порочить имя этой дамы.

Они принялись смеяться ещё пуще.

— Нет, ей-богу, он мне по сердцу, этот Деже, — заметил Пепи. — Доставит он ещё тебе хлопот, Лоранд. Настоящим Отелло заделается, как за трубку возьмётся, вот увидишь.

Болезненный укол для моего самолюбия. Я ведь не сподобился ещё вкусить той божественной амброзии, коя мальчика делает мужем. Разделительным знаком меж детством и зрелым возрастом служит, как известно, курительная трубка. Лишь тот, кто уже держал чубук в зубах, может считаться мужчиной. На этот счёт меня дразнивали не раз.

Надо было, следовательно, показать себя.

На столе у брата стояла табачница с турецким табаком. Я подошёл, набил вместо ответа трубку, разжёг и стал раскуривать.

— Но-но, не крепок ли для тебя, мой мальчик, этот табачок? — издевался Пепи. — Лоранд, отбери у него трубку, смотри, как он побледнел, сейчас ему дурно сделается.

Но я нарочно продолжал потягивать трубку. Дым дурманил голову, щипал язык, однако я не выпускал трубки из зубов, пока не докурил.

Это было первое и последнее моё курение.

— Воды хоть выпей, — сказал Лоранд.

— Не хочу.

— Ну так ступай домой, а то стемнеет.

— Я темноты не боюсь.

Однако чувствовал я себя словно слегка опьяневшим.

— Аппетит-то не пропал? — подтрунивал Пепи.

— Осталось достаточно, чтобы такого вот гусарика пряничного съесть, вроде тебя.

— Гусарика пряничного! — покатился со смеха Лоранд. — Ну, тут он тебя поддел.

Гордое сознание, что я рассмешил брата, совсем меня приободрило.

Пепи же, напротив, посерьёзнел.

— Эх, старина! (Так называл он меня в серьёзном разговоре, обычно же я для него был «мальчик».) Тебе-то меня нечего бояться! Вот вздумай бы Лоранд меня приревновать… Мы, знаешь ли, охотники до готовенького. Не за девочкой твоей приударяем, а за маменькой. Уж коли этот старикан с крашеными усами, советник твой в парике, не ревнует нас к ней, тебе-то чего!

Я думал, что Лоранд хоть смажет его по красивеньким губам эту некрасивую клевету.

Но тот буркнул только полуукоризненно:

— Послушай! Перед ребёнком…

— Да, Деже, дружок, скажу я тебе, — не дал Пепи себя осадить, — пускай твоя Мелани замуж сначала выйдет, и ты куда больше преуспеешь у неё.

Тут я уж повернулся и пошёл.

Цинизм такого рода был мне совершенно чужд.

Не просто физическая, а душевная тошнота меня охватила.

Безмерно тяжко было думать, что Лоранд ухаживает за замужней женщиной. Этому не мог он научиться в кругу, где рос, там он такого не видел. У нас в городе был разве что один подобный случай, раз за сто лет, который поминался как скандал беспримерный, и то тайком, шёпотом, чтобы не смутить невинные души. И ни женщина та, ни мужчина не остались больше в городе, от них иначе просто отвернулись бы.

И Лоранд, когда я выложил ему это, в такое смущение пришёл! Он не сердился, не отпирался. О, как тяжко мне было даже помыслить о таком!

Кое-как доплёлся я до дому. Наружная дверь была уже заперта, пришлось идти кругом, через пекарню. Хотел я проникнуть в неё бесшумно, не выдавая колокольчиком своего присутствия, но папенька Фромм уже поджидал меня в дверях.

Злой-презлой, заступил он мне дорогу.

— Discipulus negligens! [79] Знаешь ты, quota hora? [80] Decem. [81] Шляться невесть где после девяти каждый вечер — hoc non pergit. Scio, scio, [82] что ты там будешь говорить, у советника, мол, был, это мне unum et idem. [83] Ты дома обязан быть и уроки учить. Второй вон азинус день целый долбит там, наверху, вот сколько задано, а ты даже в книжки не заглядывал, ещё бóльшим азинусом хочешь быть? Заявляю тебе semel propter semper: [84] хватит с меня этого карнавала! Хватит на танцы бегать! Ещё раз вовремя не придёшь, ego tibi musicabo! [85] А сейчас pergos. [86] Dixi! [87]

Старый Мартон, двигавший взад-вперёд волосами во время этой заслуженной нотации, пошёл впереди меня со свечой по тёмному коридору, попрощавшись со мной куплетцем:

И ещё крикнул мне вдогонку:

— Прозит, [89] герр вице-губернатор!.

Не было духу сердиться на него. Настолько униженным чувствовал я себя, недостойным даже поссориться.

Генрих и в самом деле сидел наверху и «долбил» уже много часов. Свидетельством тому была свеча, догоревшая почти до основания.

— Сервус, [90] Деже, — дружелюбно встретил он меня. — Поздно ты. А на завтра жутко много задано, изрядный «labor» накопился. Свои-то уроки я сделал, но ты не шёл, я и подумал, дай-ка за него письменный «labor» приготовлю, а то не успеет. Посмотри, всё ли правильно?

Я был совершенно уничтожен.

Как! Этот тупоголовый парень, на которого я всегда посматривал свысока, с чьими уроками справлялся играючи, за меня их теперь делает! Он, который раньше и своих-то осилить не мог, сколько ни корпел! До чего же я докатился!

— А тебя приятный сюрприз ждёт, — добавил Генрих, достав что-то из стола и прикрывая от меня рукой. — Угадай, что?

— А, не всё ли равно.

Настроение у меня было прескверное, хотелось только лечь поскорей.

— Как это «всё равно»? От Фанни письмо. В нём приписка для тебя по-венгерски, про маменьку твою.

При этом слове вся моя сонливость прошла.

— Покажи-ка! Дай прочесть.

— Ага, обрадовался-таки!

Я отнял у него письмо.

На первой странице Фанни писала родителям по-немецки. На обороте — по-венгерски мне. Вот какие уже сделала успехи.

Что-то она пишет?..

Фанни писала, что меня дома часто вспоминают, а я не пишу маменьке, как нехорошо, она ведь по сю пору больна, и единственная для неё радость — обо мне поговорить. Так что она, Фанни, получая письмо от родителей и брата, каждый раз приписывает несколько строк якобы от меня и относит моей милой, доброй маменьке, порадовать домашних. От меня они ещё не получали писем, моего немецкого почерка не видели — и легко верят. Но пора бы написать и самому, уж пожалуйста, а то в один прекрасный день спасительный обман обнаружат и рассердятся на нас обоих.