Про Кешу, рядового Князя

– Да, сказано сильно,– после некоторого раздумья говорит Землянский.– Ну, о словесах не мне судить, я не знаток. Люблено, ненавидено... Как это у вас, поэтов, называется – неологизмами?

– Вроде того.

– Только здесь неясно, кому вы адресуете стихи.

– Как кому? Всем.

– Ах, всем! В таком случае вы обо мне думаете даже хуже, чем я сам о себе. Вы меня обижаете, товарищ поэт, я вовсе не такой, клянусь честью.

– Но вас, может, эти стихи не касаются, а кого-то касаются.

– Кого же? Вы знаете людей, которым необходимо прочесть эти стихи?

– Я, может, не знаю, но такие люди обязательно есть.

– Значит, чтобы попасть в того, кого вы еще не знаете, вы бьете по всем без разбора? Что ж это за стрельба такая? Мне почему-то кажется, что поэт – тот же снайпер, он должен без промаха, да не в бровь, а в глаз.

В душе Калинкин клянет себя последними словами. Надо быть матерым дураком, чтобы накатать такую помойку, и круглым идиотом, чтобы подсунуть ее не кому-нибудь, а замполиту.

– А я, откровенно говоря, рад, что меня эти стихи не касаются,– продолжает Землянский.– Уж больно они злые и несправедливые. Если б я умел, то писал бы добрее. Взять ваших товарищей по роте – неужели они не достойны вашей доброты и великодушия? Посмотрите сами: служба у них трудная, а они не хнычут, не увиливают... Ну, я вам больше не буду мешать. Считайте, что это взгляд постороннего, так сказать, рядового любителя поэзии.

Калинкин берет из рук Землянского тетрадку.

– Разрешите идти, товарищ майор.

– А вы разве не будете заканчивать стихотворение?

– Нет, не буду. Надуманное это. Захотелось писать, а о чем, не знал толком.

Землянский доверительно берет его за руку и как бы в смущения говорит:

– Представьте, мне тоже так показалось, только я постеснялся сказать вам... А не поискать ли тему вокруг себя? Хоть бы и в казарме.

Выйдя из Ленинской комнаты, Землянский ищет кого-то глазами. И находит.

– Здравствуйте, товарищ Марфутин.

– Здравия желаю, товарищ майор!

Мимо комсорга замполит ни за что не пройдет. Парень он старательный, но старается-то больше по мелочам, а главное мимо проскальзывает.

– Вынужден признаться вам, что мне не понравилась Ленинская комната. Не занимаетесь вы ею. На стенде не все отличники помещены, программы политзанятий нет. Так дело не пойдет.

– До конца недели сделаем, товарищ майор.

– Буду надеяться. А собрание почему не проводите? Месяц-то кончается. Или говорить не о чем, все проблемы решены, недостатков в помине нет?

– Есть недостатки, товарищ майор.

– Давайте так договоримся: завтра в десять утра, до полетов, приходите в штаб. Там мы обсудим работу вашей комсомольской организации.

Дотошный человек – замполит. К каждому у него дело найдется. Вот Князя огорошил:

– К соревнованию готовитесь, товарищ Киселев?

Речь, конечно, идет о турнике. А Кеша до сих пор боится его, как черт ладана.

– Готовлюсь понемногу, товарищ майор.

– Через два года у нас с вами встреча на спортплощадке, не забывайте. Кстати, вы переписываетесь с товарищами по работе?

– С какими товарищами?– не может сообразить Князь, и это, по всему видно, не нравится Землянскому.

– Понятно. А вот о вас коллектив автобазы не забыл, прислал письмо на имя командира батальона.

Кешу аж в жар бросает: чего от него хотят, что он такого сделал? За помятое крыло с него аккуратно содрали, чего ж еще? Неужели про цемент дознались?

– Вы хоть помните, как председателя профкома зовут?

– Помню: Николай... Николай Степанович.

– Семенович,– поправляет замполит.– Николай Семенович Вахнин. Забыли, значит. Или не знали вообще. А комсорга автороты?

– Володя Елькин. Из вулканизаторского.

– Так вот, они от имени коллектива просят написать, как вы служите, вернетесь ли к ним после армии.

– А чего это они надумали?

Землянский молчит и смотрит на Кешу так, словно не может решить, высечь его широким офицерским ремнем или просто отодрать за уши. Кеша и сам начинает соображать, что он, как говорят на его родине, «порсь». Только в отличие от поросенка он умеет краснеть, что и делает сейчас со старанием.

– Так что же мы напишем насчет вашей службы? Про наряды вне очереди, про гауптвахту? Или о том, что вы не уважаете командиров, спортплощадку обходите за версту? Подскажите, о чем писать, я сам не могу придумать. А может, расскажем им, как вы сегодня спектакль на учении устроили? Только боюсь, что после этого они не станут вас к себе звать.

– Я сегодня вторым прибежал,– бурчит Кеша и краснеет еще больше.

Ай да Князь! Вы, светлейший, еще, оказывается, и хвастун! Не кривите душой начальству, сознайтесь, что вас гнало вперед не сознание долга, а какое-то велопривиденне. Вы бежали от него, как заяц от охотника. Но не будет же это привидение все время подгонять вас на маршах, у привидений, поди, своих дел по горло.

– Добежали – хорошо,– говорит между тем замполит.– Но не мало ли этого для письма?

Замполит хоть и вездесущий человек, но о велопривидении ничего не знает, они, видать, не в его компетенции.

– Давайте договоримся: месяц мы повременим с ответом, возьмем грех на душу. А уж там на себя пеняйте.

30.

– ...А за внешним видом вообще перестали следить,– строго говорит папа Тур.

Он стоит перед строем на вечерней поверке и делает традиционный разнос – на сон грядущий. Его нотации похожи одна на другую, как две капли воды. Парни могли бы слово в слово повторить за Тура его нравоучение. Сейчас он скажет: «У Киселева всегда ремень на боку висит».

– А у Киселева, как всегда, задники сапог нечищены,– говорит старшина.– Для кого вы их оставляете, для меня?

Ого, это что-то новое! Про задники еще не было.

– Знайте, Киселев, я вам задники отказываюсь чистить,– развивает мысль старшина.– И вообще, почти ни у кого не чувствуется солдатской выправки. Сегодня перед Землянским краснел за вас. Двигаетесь мало, вот что я вам скажу.

Если бы рота отмахала за день сотню километров, вечером она все равно бы услышала: «Двигаетесь мало...»