Каменный Кулак и мешок смерти

И вот лет двести назад саксонский конунг Эанбальд узнал, что его дочь Эансвит отреклась от богов своих предков и стала тайной слугой Мертвого Бога Юзуса. Конунг проклял ее и повелел построить ей узилище возле бесславного и забытого богами Фолькстона. Туда же он выслал и всех ее наперсниц. Те приняли сие наказание за благость своего Мертвого господина. Они воздвигли в одной из палат узилища жертвенник Юзусу и начали творить крестные обряды. [147]

Окрестные блудницы да калеки повадились ходить к дочери конунга слушать про чудеса Мертвого Бога. А та накормит их речами, а потом и угостит со своего стола. Обездоленные женщины еду да ласку норовили отработать, и под рукой Эансвит разрослось ее узилище до крепостицы, вроде и небольшой, но затейной. Не стала дочь Эанбальда высоких стен городить да крепких ворот ладить. Повелела она своим прислужницам и всем сущим в ее узилище утешать и обихаживать хлебами, вином и лаской всякого иноземного ратника. Придут воители, ступят на берег Фолькстона, а овцы Юзуса, как они себя назвали, уже готовят им застольные и постельные услады. Те и не трогают обитель. А буде задержатся ратари в гостеприимных стенах, так тут как раз дружинники саксонского конунга на тревожные дымы понаедут да порубят незваных гостей прямо в объятиях любострастных вдовиц.

Со временем приют Эансвит в смутную пору стал давать убежище всем окрестным жителям, а более всего их закромам. В глубоких крепостных подвалах невеликие запасы были всегда в сохранности и в холе: все сосчитаны, в пергаментах записаны. Только то, что одна рука написала, другая завсегда исправить может. Придет, бывало, захудалый пахарь своего жита из крепостных подвалов взять, а ему говорят: нет твоего жита, все уже тобою выбрано. И закорючки на телячьей коже показывают. Однако с голоду помереть земледельцу не дадут. Отсыплют сколько надо для жизни. Но с отдачей. А не отдаст раз, не отдаст другой, а там – либо землю овцам Юзуса уступи, либо юную дочь веди в юдоль. Ласки этих молодых девушек крепостные старухи уже и за серебро продавать стали их же отцам и братьям. Да и воители иноземные с молодухами тешились-забавлялись с большей охотой, а на обратном пути из набега еще и от добычи своей старшим блудницам отсчитывали на укрепление юдоли.

Так и пошло. С утра до вечера женщины в фолькстонском схороне Юзуса служат своему Мертвецу, а с вечера до утра ублажают мужчин все с теми же священными песнопениями на устах.

– Тот, кто хоть раз в объятия овец Юзуса ляжет, на веки вечные Дрергескапур потеряет, – закончил свой рассказ Эгиль Скаллагримсон.

– Это почему? – не унимался Волькша.

– Сам посуди, венед, – блестел глазами копейщик. – Они не твои фольки. Нет? Нет. Ты их крепость не взял. Нет? Нет. Какое же право ты имеешь их семенить? Это во-первых. А во-вторых, все они отреклись от властителей Асгарда, от предков своих, от родни своей и к Мертвецу в услужение пошли. Рассказывают, что, совокупляясь с иноземцами, крепостные срамницы то и дело творят свои заклинания и крест целуют. Через это выходит, что и тот, кто их в тот миг своей кожаной палицей промеж ног дубасит, тоже Юзусу обрядует!

Сказав это, Скаллагримсон иссяк, как мех, из которого вышел весь воздух. Его взгляд стал холодным и брезгливым. Видимо, не у одного Ёрна были счеты к Мертвому Богу Юзусу. Но вызнать у Эгиля еще и эту тайну не смог бы ни Волькша, ни Година, ни даже сам Родомысл. И уж тем паче пришлось Волкану смириться с тем, что он никогда не узнает, откуда копейщик так много ведает про фолькстонскую крепостицу и ее беспутных обитательниц. Эгиль и так сказал в ту ночь больше слов, чем венед слышал от него за все предыдущие месяцы.

– Что же ты не удержал их? – все-таки спросил Волькша.

Норманн долго молчал, точно соскребая со стенок братины остатки слов, но в конце концов ответил:

– Перед Одноглазым [148] каждому свой ответ держать.

Он повалился на свою подстилку, и не успел Годинович опомниться, как копейщик захрапел сладким предутренним храпом человека, который только что сбросил с души неподъемный камень.

А вот к Волькше сон не шел. Он с закрытыми глазами крутился на своем жестком ложе до сизых утренних сумерек. Пришли и повалились ловить остатки сна дружинники Хедебю, ходившие к овцам Юзуса, дважды сменились караульные, а Дрема все не приходила обнять Волкана. Парень лежал и беспробудно тосковал по своей возлюбленной Эрне… Она приходила к нему, обдавала запахом рыжих волос и лакомого тела, она клала голову ему на грудь и целовала на плече длинный шрам от ножа Кутца Бергертайлера. Но он не мог прижать ее, не мог ощутить тепло ее кожи, не мог… ничего не мог, кроме как маяться и не спать… опять не спать… пока серое забытье не поглотило Годиновича за мгновение до того, как кто-то потряс его за плечо.

Волькша открыл глаза и тут же закрыл, точно кто-то насыпал под веки соли.

– Кнутнев, – расслышал Волькша сиплый голос Хрольфа. – Варг, проснись. Надо поговорить.

Годинович размежил ресницы. Было по-прежнему темно. Даже кашевары еще не встали.

– Что случилось? – безрадостно спросил венед.

– Как быть с Кнубом?

Волькша открыл веки чуть шире и пристально посмотрел на шеппаря. В Фолькстон тот не ходил, но вид у него был потрепанный. Похоже, он тоже всю ночь не сомкнул глаз.

– А что с ним такое? – пробормотал Волькша.

– Ну как, – шептал Хрольф, на большее его голоса не хватало. – мы же вчера утром бились об заклад. Ну, ты помнишь! И я вроде как выиграл. Про заклад знали все. И сегодня мне надо стребовать с Кнуба проигрыш. Но он этого не потерпит. Я бы не потерпел, – сказал Гастинг не слишком уверенно. – Как быть, Варг?

– А почему ты у меня спрашиваешь? – удивился Волькша.

Племянник Неистового Эрланда только покачал головой: дескать, ты же и сам понимаешь, что больше мне спросить не у кого.

– Когда пойдешь требовать заклад, кликни меня, – обнадежил венед своего сторешеппаря. – Пошушукай мне на ухо чего хочешь, а я уж выкручусь. Идет?

Хрольф кивнул, хотя было видно, что он ожидал немедленного ответа. Но его у Волькши не нашлось, и венеду, и свею оставалось надеяться на то, что в решительный час Велес нашепчет Годиновичу нужные слова.

Вскоре зашевелились данны. Дружинники Кнуба переругивались, но вставали, как всегда, споро. Пришлось и шёрёвернам просыпаться. С тяжкими вздохами и черной бранью просыпались те, кто ночью развлекался. Но и те, кого вчерашняя гонка измотала до бесчувствия, чем и уберегла от соблазнов Фолькстона, чувствовали себя не лучше.

День еще только занимался.

Окрестные дома были все так же безлюдны.

На всхолмиях продолжали гореть тревожные костры. Любопытно, через какое время в город срамниц ворвется дружина саксонского конунга?

Так или иначе, но надо было поспешать. В своей силе варяги не сомневались, но путь их лежал в Хавре и биться с ратниками саксов они пока не собирались.

Данны первыми пробудились и первыми же стали грузиться на корабли. Шеппари ватаги смотрели на Хрольфа с вызовом. Все помнили вчерашний спор, и потребовать с Кнуба проигрыш было делом чести. Ярл Хедебю делал все, чтобы о нем думали как о весельчаке и зубоскале, но когда речь зайдет о том, что отныне свеоны станут погонять его дружинников, он мог и перемениться. Словом, у сына Снорри было над чем ломать голову всю ночь.

Подданные Харека Черепахи уже собирались сталкивать корабли в приливную волну, и Хрольфу оставалось либо позволить ему уплыть, а самому стать посмешищем своих соратников, либо призвать на помощь всю свою смелость и взыскать-таки заклад со второго человека в Даннмарке.

Когда Гастинг подошел к драккару Кнуба, тот встретил его без обычной улыбки. Хрольф уже хотел просипеть опасные слова сам, но Волька незаметно ткнул его в бок, и сторешеппарь поступил как было условлено. Он припал к уху венеда и долго шептал просьбы не подвести и не посрамить. Когда сын Снорри отпрял, Варг Кнутнев шагнул вперед и провозгласил так, чтобы слышали все варяги: