Аргонавты 98-го года. Скиталец

— Это пустяки, — сказал Джим, — дайте-ка я расскажу вам, какое я устроил сегодня дело. Вы помните, что я уложил со своими вещами утюг, и вы еще смеялись надо мной, называя меня домашним клопом. Но я соображал. Бывают ведь и там вечера в обществе, и славная выутюженная белая рубаха может очень пригодиться. Во всяком случае, думал я, если в этой глуши не для кого одеваться, я принаряжусь во славу всемогущего; вот почему я захватил свой утюг. — Он посматривал на нас с искорками в глазах и продолжал: — Так вот оказалось, что в лагере всего-навсего три утюга, кроме моего, и так как все франты желают носить крахмальные рубашки, а все размалеванные Иезавели требуют белье с иголочки, то прачки обезумели в поисках за утюгами. Я не собирался продавать своего, но одна старая раскрашенная леди, которая содержит фешенебельную прачешную (и сестра во господе) пришла ко мне со слезами на глазах, так что я в конце концов оказался вынужденным расстаться с ним.

— За сколько, Джим?

— Видите ли, я не хотел быть очень жестоким к старой деве и спустил его дешевле.

— Сколько?

— Видите ли, дело в том, что их всего три или четыре на весь лагерь, поэтому я спросил сто пятьдесят долларов, и она с быстротой молнии потащила меня в лавку и заплатила песком! — И он помахал мешочком перед нашими смеющимися лицами.

— Это очень удачно, — сказал я. — Но здесь, кажется, все вверх дном. Сегодня я встретил человека, несшего ящик с яблоками. Толпа умоляла открыть его. Он распродал эти яблоки по доллару за штуку, и люди чуть не дрались за них.

Так было со всем. Цены стояли невероятные. Яйца и свечи продавались по доллару за штуку, а картофель по доллару за фунт. А в прошлом году гвозди для подков продавались по доллару за гвоздь.

Снова я блуждал по длинной улице с ужасной ноющей тоской в сердце. О, если б я только знал, что она в безопасности. Каждая стройная женщина издали казалась мне похожей на нее, и сердце мое начинало биться от волнений. Но всякий раз мне приходилось испытывать разочарование. Нигде не было и следа Берны.

В таком возбужденном и тревожном состоянии духа я взбирался по склону, который осеняет золотоносный город. Его называют Куполом. Поверхность его глубоко изрезана шрамами, как бы изрыта космическим вихрем. Здесь на самой вершине у каменного кургана я останавливался, проникнутый глубоким благоговением. Оттуда открывался обширный горизонт подавляющего величия. Подо мной протекал могучий Юкон, то извиваясь серебряной лентой, то расширяясь в озеро ртути. Он казался неподвижным, мертвым, как кусок зеркала на собольем покрывале. Огромная долина была сверхъестественно тиха и похожа на мантию, погруженную в тень долгой, долгой ночи. Край был безмолвный, пустынный, безжизненный, с закругленными очертаниями, изобилующий грубыми складками и дерзкими изгибами. Горы походили на спящих гигантов. Тут виднелась выпуклость женской груди, там след мужского бедра. А за этой грудой растянувшихся титанов далеко, далеко вдали поднималась, как ограждающий частокол, зубчатая линия скал.

Они, казалось, восставали внезапно против сияющего неба, чудовищные, ужасные, как вихрь, приводящие в смятение чувства. Их первобытные лики были фантастически высечены и вырублены. Тут они царили в вечном уединении, девственные вершины, неоскверненные долины, невыразимо унылые, полные дикого величия. А за их бурными гребнями в горне хаоса, несомненно, творился новый мир. Я смотрел туда, где извергалось устье Бонанцы, глубокое, как пропасть, залитое пурпурной сетью огней. Там была золотая долина, безмолвствовавшая веками и теперь звеневшая человеческими голосами и бурлившая человеческой борьбой.

За ней была лесистая котловина Клондайка, мрачно выраставшая в горы, говорившая о смерти. Эта бесконечная пустынность, неутолимая тоска подавляли меня. Я был рад снова вернуться туда, где подобно белым голышам на берегу, мерцали палатки золотоносного города.

Где-нибудь в этой груде парусины, в этом лабиринте лачуг была Берна. Быть может, она лежала сейчас с расширенными от ужаса глазами или обливала безотрадную подушку горячими слезами. Где-нибудь там… О, я должен найти ее. Я вернулся в город. Я снова прошел по его длинной улице с сотнями парусиновых вывесок. Это был город вывесок. Каждая торговля имела свое развевающееся знамя, и под этими знаменами сновала неугомонная толпа. Тут попадались люди с приисков в фланелевых рубахах и плисовых штанах, в стетсонах и высоких сапогах. Здесь были люди с пути в свитерах и макинтошах, в немецких чулках и шапках с лопастями. Все были загорелые и бородатые, сухощавые и гибкие. Меня удивляла серьезность их лиц, пока я не вспомнил, что перед ними была проблема жестокой борьбы, а не темного солнечного края. Здесь на севере было состязание Мужей, состязание Мужей в стране Мужей, где солнечный свет долгого, долгого дня всегда сменяется мраком долгой, долгой ночи. О, если бы только я мог найти ее! Край был величественной симфонией, а она главной темой ее. Я купил номер «Самородка» и вошел в Саурдафский ресторан, чтобы прочесть его. Я сидел там, потягивая кофе и равнодушно просматривая газету, когда одна заметка привлекла мое внимание и зажгла сердце внезапной надеждой.

ГЛАВА II

В ней было следующее:

«Джек Локасто проиграл девятнадцать тысяч долларов».

«Вчера вечером в салуне «Мула» состоялась самая крупная игра, какая когда-либо имела место в Даусоне. Джек Локасто из Эльдорадо, хорошо известный, как один из богатейших владельцев приисков в Клондайке, Клод Терри и Чарли Гау были главными участниками игры, которая обошлась первому из них в девятнадцать тысяч долларов. Локасто прибыл в Даусон со своих приисков вчера. Говорят, что перед отъездом из Форкса он проиграл около 5000 долларов. Вчера же вечером он начал игру в Муле с Гау и Терри, желая, как думают, вернуть свой проигрыш в Форксе. Игра длилась почти всю ночь и при расчете выяснилось, что Локасто, как указано выше, проиграл 19 000 долларов. Это, должно быть, самый крупный индивидуальный проигрыш в истории Клондайкской игры в покер, когда-либо сделанный в один присест».

Джек Локасто! Почему я не вспомнил о нем раньше. Конечно, если кто-нибудь мог знать о девушке, это был он. Я решил сейчас же расспросить его. Итак, поспешно допив кофе, я спросил у похожего на скопца слуги, где мне найти Клондайкского Короля.

— О, Черного Джека! — сказал он, — что же, в «Зеленом Дереве», или в «Тиволи», или в «Монте-Карло». Сейчас идет крупная игра в покер, и он, должно быть, там.

Снова я измерил жужжащую улицу. Было уже далеко за полночь, но чудесное сияние, горевшее на северном небе, заливало землю странным очарованием. Несмотря на поздний час, город казался оживленней, чем когда-либо. Партии с нагруженными мулами направлялись к ручьям, путешествуя ночью, чтобы избежать комаров и жары. Люди с худыми загорелыми лицами бодро шагали, перенося на своих дюжих плечах невероятные тяжести. Печь, одеяла, кухонные принадлежности, топор и лопата обыкновенно составляли лишь часть их разнообразной поклажи. Констебли конной полиции обходили дозором улицы. В темной толпе их малиновые мундиры выделялись ярким красочным пятном. Они двигались очень быстро, с сурово сжатыми ртами и зоркими глазами, глядевшими из-под полей стетсонов. Женщины сновали повсюду; они курили папиросы, смеялись, молчали, то входя, то выходя из широко открытых салунов. Их щеки были нарумянены, ресницы накрашены, глаза горели от вина. Они смотрели на мужчин, как хитрые животные, сладострастным манящим взглядом. Дух разврата, бесшабашная распущенность, испарение презренного порока насыщали воздух.

Я очутился у забора, окружающего полицейский участок. Вокруг были заметны следы недавнего половодья реки, превратившего улицу в судоходный канал. Местами еще оставались глубокие лужи, в которые лошадь могла бы погрузиться по брюхо. Один из констеблей, высокий стройный англичанин, с учтивыми манерами, дружески вызвался помочь мне в беде.

— Да, — сказал он в ответ на мой вопрос. — Я думаю, что могу найти вашего человека. Он где-то там в городе с несколькими тузами. Пойдемте. Мы достанем его из-под земли.