«Глухой» фармацевт

Матвей действительно вскоре появился и вместе с Касьяненко уселся у окна наблюдать за домом 33. Вскоре из ворот вышел, пошатываясь, плотник. Кроме ящика с инструментом, через плечо у него была перекинута набитая торба. Вслед за ним старуха Кривошеина, постояла немного, покачала головой, потом краешком фартука вытерла губы, мелко перекрестилась и вернулась. За плотником отправился оперативный работник.

— Пойду и я посмотрю, — сказал Матвей.

Дойдя по Московской до угла Спасской, плотник остановился, к нему подошел мужчина в картузе, и они уселись на скамейку. Плотник вынул из торбы буханку хлеба, полштофа и передал мужчине в картузе. Затем плотник вытащил большой кусок сала, разрезал пополам, половину положил обратно, а вторую по-деловому, без особой любезности, отдал «картузу». И они разошлись. Матвей пошел за картузом. У гостиницы «Лондонская», Матвей сблизился, с картузом и по походке узнал в нем дворника Филю. Сделав это открытие, Матвей остановился как вкопанный, потом прильнул к стене дома, чтобы Филя, обернувшись, не узнал его, и, переждав немного, вернулся к Касьяненко.

— Плотник встретился почти у нашего дома с нашим дворником, — выпалил Матвей взволнованно.

— Наш дворник? Филя? Филер? — вскочил Касьяненко. — Сволочь, подлец... — Матрос покосился, на Валю, сплюнул.

Тут из ворот дома 33 выплыла Кривошеина. На ней был платок, а в руках она несла большую и, видимо, тяжелую корзину.

— Я — за ней, — сказал Бойченко.

— Я с тобой, Матвей, — объявила Валя.

— Матвей, ты только держись от старухи подальше, — посоветовал Касьяненко. — Она вчера, когда ты заходил во двор, тебя приметила.

Кривошеина с тяжелой корзиной медленно поплелась по Херсонской улице, часто останавливаясь передохнуть и оглядеться. На девятой Слободской она вошла во двор дома, где проживала Любовь Пашкова.

— Целый день торчу, эта высокая не выходила, — буркнул Матвею сотрудник Каминского.

Старуха вскоре вышла с пустой корзиной, а за ней и Пашкова в темном платочке. Они постояли у ворот, разговаривая, потом обнялись, расцеловались. Старушка мелко перекрестила Пашкову и еще раз поцеловала.

— Матвей, — шепнула Валя, прячась с ним на противоположной стороне улицы за акацией, — глянь, это Гренадер. Помнишь, при Керенском на Соборной площади? Из женского «батальона смерти». А старушка Кривошеина — ее мама.

Матвей еще раз посмотрел на Пашкову и вспомнил: «Точно. Эта — правофланговая, та самая высокая грудастая деваха, только тогда на ней была папаха, солдатская гимнастерка с начищенными медными пуговицами».

— Беги, Валя, к Горожанину! Скажи обо всем, а я пойду за старухой.

— Что случилось, Валя? Выпейте воды, на вас лица нет, — встретил ее Валерий Михайлович. — Садитесь. В чем дело?

— Бежала прямо с девятой Слободской, — отвечала, тяжело дыша, Валя. — Совсем она не Пашкова и не Любовью ее зовут. Это Гренадер, честное комсомольское.

— Какой Гренадер? — с недоумением спросил Горожанин.

— Так это же Таська Кривошеина! Я только раньше ее фамилии не знала, дочка той старухи, у которой погреб на Московской! Мы Таську видели в семнадцатом на Соборной площади. Она была в женском «батальоне смерти» при Керенском. Спросите у Матвея! Он ее тогда тоже видел. Это она, точно она!

— Гренадер, говорите? Это, действительно, интересно. Значит, она служила в «батальоне смерти»? Теперь кое-что проясняется. Спасибо, Валя. Вы — молодчина. Увидите Бойченко, пусть зайдет ко мне.

9. В ЛОВУШКЕ

На девятый день после встречи «глухого» фармацевта с неизвестным на верхней аллее Яхт-клуба, после дня удачи, когда стало ясно, кто есть кто, не произошло никаких особенных событий. Однако срок, данный на разгром контрреволюционного подполья губкомом партии, истекал.

Вечером, после разбора донесений, Горожанин уехал на вокзал и там, в комнате дежурного по станции, в третий раз встретился с инженером-путейцем. На сей раз лицо путейца украшала благообразная бородка.

— В Николаеве вместе с полковником действуют основные силы подполья, — сказал путеец. — Ждите крупных событий, готовятся диверсии. После этого группа должна будет возглавлять мятежи на местах, то есть разъехаться. Кроме полковника, в городе действуют: подполковник, штабс-капитан, его очень хвалят, и другие чины, поменьше. Но люди опытные — сливки царской разведки. Так говорят, — осторожно добавил инженер.

— Что ж, разведка в русской армии была неплохая, — ответил Валерий Михайлович, как бы подводя итог услышанному.

— Вам виднее... После разоблачения чекистов в Киеве в штабе Май-Маевского работать стало очень сложно. Люди проверяются и перепроверяются до седьмого колена.

— Их не спасет проверка и до Адамова колена.

— Это верно, Валерий Михайлович, — глянув сбоку сквозь пенсне, — сказал инженер. — Я только позволю себе повторить, что после диверсий в городе люди из подполья выедут на места, все инструкции по их дальнейшей деятельности — у полковника.

Они простились. Эта самая короткая встреча дала в руки Горожанина прочную нить для ведения дела. Нужно следить за каждым заговорщиком, координировать свои действия в зависимости от поведения «подопечных», не проморгать их сбора перед разъездом.

Такой вывод был малоуспокаивающим и неэффективным. Во всяком случае, для предупреждения диверсий в Николаеве не осталось шансов. Положение оказывалось чертовски щекотливым: приходилось ждать первого удара, чтобы накрыть всех заговорщиков и пресечь куда более серьезные последствия — восстания во многих городах и селах юга России и всей Таврии, лишить будущих мятежников центра, раздробить и обезглавить их силы до выступления.

Жертвы — штука тяжелая, но в борьбе неизбежная. Самое неприятное в том, что было неизвестно, в чем эти жертвы состоят.

Можно, конечно, пойти по другому пути — взять подозреваемых и надеяться, авось кто-либо из них испугается и проболтается. Но коли уж говорят, что в Николаеве действуют сливки царской разведки, то расчет на испуг мог себя и не оправдать. А главное, еще не напали на след полковника Олега, ведь все связи у него в руках.

Во всяком случае, это следовало обсудить. Валерий Михайлович позвонил с вокзала Бурову и сказал, что им надо кое о чем посовещаться в губкоме партии.

Там много не разговаривали и решили, что на медвежьей охоте за зайцами не гоняются. На заводах и военных объектах усилили охрану, а за всеми подопечными по делу слащевской разведки установили круглосуточное наблюдение или, как говорится, посадили их под стекло.

Утром следующего дня, часов в десять, впервые за последнее время «глухой» фармацевт вышел из своей новой квартиры и направился к Варваровскому мосту. Облокотившись о перила, он простоял с полчаса, приглядываясь к, рыбалке любителей. А потом, не торопясь, вернулся в город и вышел на Пограничную улицу. На приличном расстоянии за ним наблюдал Костя Решетняк.

Как потом определили, почти одновременно из дома на девятой Слободской вышла Гренадер и направилась по Херсонской улице, затем свернула на Малую Морскую и тоже вышла на Пограничную, но с другого конца. Поравнявшись с ней, «глухой» фармацевт кивнул на человека, сидевшего на скамейке под акациями, и, не останавливаясь, они разошлись. Человек, сидевший на лавочке, поднялся и пошел за Гренадером. Был он высок и строен, а походка тверда и чеканна.

Костя, принявший наблюдение за Гренадером, хорошо видел мужчину, который двинулся за ней. Он показался ему знакомым. Где-то он уже видел это гладко выбритое лицо, с пышными насупленными бровями, выдвинутой нижней челюстью, с горбинкой на носу, но где, Решетняк никак не мог вспомнить.

Пройдя квартал, Гренадер встретила дворника Филю. Она на ходу что-то сказала ему и пошла дальше. Костя спрятался за угол, ведь Филя знал его в лицо. Но дворник завернул на Московскую и отправился в сторону Потемкинской. Горбоносый с насупленными бровями последовал за ним. У дома 33 Филя остановился, вынул кисет, свернул козью ножку, насыпал махорки и закурил, а затем, как ни в чем не бывало, двинулся дальше. Но Горбоносый с военной выправкой не пошел за ним, а, поравнявшись с домом 33, огляделся и юркнул во двор.