И на земле и над землей

Впрочем, и тишина эта была лишь кажущейся. Вон как раскричались в порту почуявшие поживу вечно голодные чайки. Это вернулись с утренним уловом рыбаки. Кто в челнах, кто уже на берегу сортируют свое живое трепещущее серебро. Лучшая рыба пойдет к столу самых почтенных и знатных, помельче — для торговцев, ремесленников, солдат. Ну а самая завалящая раздается бесплатно беднякам и рабам. Когда они не успевают к такому дележу, мелочь достается чайкам. Те своего не упустят, мигом очистят весь берег, даже развешанные для просушки рыбацкие сети.

Странная эта птица — чайка. Говорят, ни одно море не обходится без них, и везде они такие же неутомимые, беспокойные, тревожные. Греки считают их душами утонувших моряков и рыбарей, которых не смогли погрести на земле.

За что им такое наказание?

У русичей — иначе. У русичей люди, вышедшие за пределы Яви, отправляются к своим пращурам в синюю Сваргу, где бы это ни случилось. Посмотри на ночное небо — это наши предки с высоты небес смотрят на нас глазами-звездами. Когда мы благи и твердо держимся пути Прави, они довольны и ласково улыбаются нам. Когда мы чиним раздоры, забываем своих богов, изменяем своему пути, в глазах их — укор, а то и негодование. Не часто, ох как нечасто в последние годы пращуры глядят на нас с любовью!

Наблюдая за мечущимися птицами, путник с облегчением подумал о своем брате-рыбаке. Два года назад он попал в шторм и утонул. К счастью, это было не очень далеко от берега, и через какое-то время море вынесло его тело на сушу. Согласно обычаям, он предал его земле и тем самым, если верить грекам, спас его душу. Чайкой она не стала, но кто скажет, приняла ли его синяя Сварга. Хотя, чтобы попасть туда, достаточно достойно прожить отпущенную тебе богами жизнь или пасть в бою за родную землю.

Спустив вялые от безветрия паруса, в порт на веслах вошло сразу несколько больших грузовых кораблей.

Путник поспешил туда. У него был еще один брат, младший. Три года назад в числе нескольких десятков русичей, тавроскифов и местных сугдеан тот поступил наемником в императорскую армию и отправился на войну, которую Византия вела с арабами, пытаясь отстоять свои последние владения в Азии.

В сопредельных странах высоко ценились рослые и стойкие в бою вои из русов и славян. Опасность исламского нашествия на время сделала союзниками даже хазар и северян. Вместе они отразили не один поход огромных армий Халифата. Воевали отважные сыны Сурожской Руси также и в армии Византии.

Все сроки договора давно вышли, а брата все нет. Некоторые вернулись, говорили, что был ранен, но жив. Если так, то должен прибыть и он, но его все нет и нет, и оттого тревожно на сердце старшего. И это понятно: род Ратибора когда-то был большим и славным, но со временем сильно источился, каждое огнище на счету. А ведь надо подумать и о продолжении его. От кого, как не от молодых, кому обзаводиться семьями, растить детей, чтоб потом были внуки и правнуки. Без этого род рано или поздно пресечется, а это уже беда.

Корабли стали разгружаться. Товары известны — очень ценимое здесь оливковое масло, дорогие ткани, гончарные изделия, украшения и всякая духовитость для женщин и детей. Но не это интересовало его. Вон сходят на берег люди, есть среди них и вои. Он — туда, к самым сходням. Но брата нет и на этот раз. Поговорил с одним, с другим — да, видели, от ран оправился, будет. Это уже хорошо. То, что действительно жив, обрадовало, а ждать, что ж, он подождет еще.

Выгрузив одни товары и загрузив другие, корабли стали готовиться в обратный путь. Не заходя на городское торжище, он тоже повернул обратно. Еще раз полюбовался морем, — вот и его русичи потеряли, отторгли его у них эллины и хазары! — и, опустив голову, медленно побрел от него прочь.

Отойдя подальше, присел на придорожный камень перекусить. Достал кусок лепешки, горсть сушеной винной ягоды, пожевал. Снова оглянулся на море, на каменные городские стены. Как раз в это время там зазвонили колокола христианских греческих храмов. Тягучий золотой звон, перебиваемый редкими глухими ударами, стал медленно растекаться по всей их округе-колуни, достигая самых отдаленных селений и городков.

Эти странные и в то же время приятные слуху звуки всегда тревожили и непонятно волновали его, имеющего других богов и другие обычаи. И еще: он хорошо помнил наставления своего отца Заряна, старейшины рода Ратибора: «Не все, что приятно слуху, приятно сердцу и уму. Разумей это, сын!»

Отец у него — человек бывалый, большой души и всяческих познаний. И в Киеве был, и в Хазарии, в городах Империи. Говорить и читать мог на разных наречиях, людей всяких языков понимал и привечал: одних — как друзей, других — как интересных собеседников, третьих — как остроумных спорщиков, с кем так занятно посостязаться в умении окремлять свои собственные убеждения и рушить чужие.

Случалось, и в храмах христиан бывал. Однажды даже его, еще мальца, с торжища привел в тот храм, что сейчас истекал золотым звоном. Похоже, нравились они ему, эти чужие храмы чужих богов, — и своим чудным строением, и дорогим внутренним убранством, и сияющими одеяниями тамошних жрецов, но особенно— пением. О нем отец как-то сказал: «Так, должно быть, еще только в Ирии поют».

Ирий — славянский рай, но раз славянский, то и пение там не может быть иным. Но как поспоришь с отцом, когда и сам он в молодости мог дни и ночи напролет спорить с таким большим христианским ученым мужем, как епископ Иоанн! И часто побеждать при этом или, не унижая, ставить в тупик, когда уже и слов не оставалось, чтобы убедительно возразить, защитить истину своей веры.

Этот Иоанн, как позже стало известно, не был ни греком, ни эллином. Сам русич сурожский, хотя и христианин, он не чуждался своих соплеменников, со многими был в дружбе, горячо переживал позор хазарского ига. Наверное, и об этом не раз говорили они с отцом на его пасеке, наслаждаясь ядреной «языческой сурицей» — медовухой. И вот, когда тот в глубокой тайне стал готовить против хазар восстание и когда сами греки выдали его кагану, отец не мог остаться в стороне. Вместе с надежными товарищами они отыскали Иоанна в Хазарии, ночью, подкупив стражу, выкрали из узилища и переправили за море на волю.

Как понять этот его поступок?

Дружба дружбой, сурица сурицей, а ведь они, по сути дела, — воины двух противоборствующих богов, двух вер. А вера — это святое. Умереть за нее русичу достойно, привычно, обыденно, ибо совершается уже не одну тысячу лет. Но рисковать своей жизнью ради воина чужой веры, чужих богов? Враждебных тебе, твоему народу, твоей собственной вере! Это — как?!

Подробно поговорить с отцом по этому поводу никак не удавалось, но когда тот настойчиво учил его новой грамоте, зримо отличной от их привычных черт и резов, то часто повторял: «Это, сыне, Иоанново письмо». Или: «Это Иоанновы письмена бесценные, — и вслух мечтал: — Скоро и у нас будут свои книги. А книга — это Слово. А Слово есть Истина, потому и свято… Слово да еще меч — извечные опоры русичей…»

Сын насколько мог прилежно усваивал эту грамоту, а в мечты отца Заряна как-то не вникал: не созрел еще. А надо бы. Вот вернется, наверстает непременно.

Давно, ох как давно ушел отец из своего рода, возложив с согласия огнищан-родовичей свои обязанности старейшины и блюстителя веры на его плечи. Страсть как захотелось человеку побывать в разных славянских княжествах, чтобы самому понять, что мешает их единству, почему так разрознены и бесконечно враждуют. А если и мирно соседствуют, то лишь на условиях: я сам по себе, ты тоже сам по себе; ты князь и я князь. Не будем меряться, кто кого выше, а то ведь хоробрая моя дружина сегодня поболе твоей…

Тяжелый, больной это для славян и русов вопрос, старая рана-беда. Как излечить ее? Казалось бы, и одной крови, одного языка, одних богов дети, ан — нет! И это при таких огромно-немеряных землях, при таком великом населении. Да собери хоть половину их — целая империя выйдет. Когда хоть ненадолго случался такой праздник, как в пору Русколани, например, при князе Втором Кие, — все бурно поднималось, ярко росло, цвело. Отобранные врагами-дасами степи, моря, реки, города снова становились нашими, а вчерашние недруги притихали: у них, мол, очень сильные боги, и сами они постоять за себя умеют.