Камни Господни

— Царь пожаловал землями по Каме да по Чусовой. Хорошая землица, богатая, — Аника вскинул брови. — Только неладная…

Строганов отставил в сторону сбитень и задумался, подбирая слова для незнаемого.

— Люди, Данилушка, пропадают. Сгинет человек так, словно и не было, а иной раз возвратится, все равно, что живой мертвец: ест, пьет, работает, а никакой мысли и души в себе не имеет. Или обернется юродом, пустомелит день-деньской, блажит, беду кликает… Хоть на цепь, как дикого зверя сажай!

Старик тяжело вздохнул и перекрестился:

— А тут еще вогулы за Камнем воду мутят, проснулось осиное гнездо! Лазутчики вокруг городков и острожков снуют. Вынюхивают, высматривают, аки волки агнцев. Да воевода чердынский, взамен брани ратной, ябеды на Строгановых царю шлет! А терпение Иоанново короче, чем петля дыбова!

Аника наклонился к Даниле:

— Сын мой, Яков, по отцову научению сам земли в опричнину отдал. И пожалованные и наследные!

Теперь у царя новый советчик — заплечных дел мастер Скуратов Малюта. Этому упырю всего мало, московских бояр без счета, как хорь курей давит! Только их перегрызет, сразу за Строгановых примется, обложит, как медведя в берлоге, и на рогатины поднимет…

Слова растаяли на танцующих языках горящих свечей. Аника слышал, как молится его сердце, выпрашивая спасения своим детям и своему делу не то у взирающего с иконы милостивого Спаса, не то у пришедшего в дом разбойника. Аника ждал знамения или ответа. Но безмолвствовал Спаситель, молчал и злодей…

Офонька следил за происходящим через дверную щель, по-кошачьи терся ухом о косяк — чтобы чутче слышать. Душа, словно забродившая квашня, распирала грудь, душила от нарастающего восторга. «Измена!» — горели глаза. «Заговор!» — кривились губы. Офонька чувствовал, что именно сейчас решается его судьба, только надо не проронить ни слова, все хорошенько запомнить и донести на Строгановых царю. Тогда… он станет опричником!

В черной опричниной рясе, на лихом коне с длинной изогнутой саблей и собачей головой у седла. Офонька уже чуял испуганные взгляды простолюдинов и темный затаившийся ужас в глазах вельмож. «Да, — улыбался Офонька, — опричнику все позволено. Хочешь чего в лавке брать — бери, хочешь в трактире поесть — ешь и пей без меры, хочешь девку снасильничать — выбирай любую! Опричнику никто не помеха! У него одна забота — царю угождать. Ну, в этом-то я у Строгановых поднаторел. Так что не последним человеком в опричниках стану!»

Приятные мысли холопа развеял окрик Семена, в один миг ставшего ненавистным:

— Эй, соломенная голова, хватит бока пролеживать, подь сюда!

Офонька мигом открыл дверь и учтиво подбежалк Строганову.

— Пойди, кликни Кадаула. Да мигом!

Офонька, пятясь и кланяясь, вышел прочь, вынося в сердце слепую злобу и жажду скорой мести.

Из своего кресла Данила Карий, строгановский Гость, мог хорошо рассмотреть вошедшего пермяка: не старый, но седовласый, суровый, кряжистый, в белой холщовой рубахе до колен, расшитой черно-красным орнаментом. На голове — кожаный ремешок с бронзовой ящеркой, на пальцах — причудливые кольца, вперемешку: серебряные и медные.

Кадаул не остановился, на пороге, не перекрестился, а лишь слегка кивнул Строгановым головой. «Хорошо местных привадили, — отметил про себя Карий. — И у ноги, и волю свою чуют…»

— Сказывай, Кадаулушка, сказывай нашему Гостю про поганую нечисть пермяцкую, — Аника благосклонно улыбнулся.

Пермяк посмотрел на Карего и начал рассказ буднично и неторопливо:

— Пермь стоит о трех силах: первая сила — Парма, вторая сила — Камень, третья сила — Вода. И каждая из них свой путь держит, свою дорогу выбирает и человеку указывает. Нет у той дороги ни начала, ни конца, схоронены они от глаз человеческих, глубоко спрятаны. Можешь разуметь, что Вода точит Камень, Камень режет Лес, а Парма сушит Воду. Кто это почуял — стал колдуном, кто про это прознал — стал казаком, кто это понял — стал соль варить и городки ставить.

Карий прищурился и усмехнулся:

— Занятная басня. Но к чему ты говоришь ее мне? В каждой земле есть и свой клад, и свой зарок, и свой бес. Только басни его убить не помогут.

Пермяк пожал плечами, и, поклонившись Анике, вышел. Строганов проводил пермяка взглядом и тяжело вздохнул:

— Опостылело все… Уйду я, Данилушка, совсем в монастырь уйду, вконец дела брошу. Ходит уже за спиной смерть, рыщет, а находит других. Поэтому прошу — помоги отрешиться от мира с чистым сердцем, истреби ворога незримого, да помоги с вогульцами управиться. Я грехи твои в монастыре отмолю, . да по-царски казною пожалую…

При этих словах Офонька вздрогнул и перекрестился: только стихнет пурга — немедля в Москву!

Глава 2. Не зверь, не человек

Пурга улеглась под утро, успев завалить дворы сугробами, занося избы по самые крыши, но добраться до второго этажа высоких строгановских хором ей было не под силу.

Утреннее солнце пробивалось сквозь заиндевевшие окна спаленки, вспыхивая на стеклах диковинными райскими цветами. Разглядывая узоры, Данила вспомнил о своем детстве в горах, чьи склоны спускаются и утопают в Хвалынском море, о райских садах, пронзительных персидских песнях и старце Джебеле, подобравшем сбежавшего из рабства мальчика и обучившем своему смертоносному ремеслу. В ту пору Данила мечтал об одном: воротиться домой, на Русь, стать защитником обездоленных, стоять за правду до смерти. Мог ли он представить, что судьба уготовила ему иной жребий — быть вестником смерти, наемным убийцей…

За дверью послышались шаги, скрипнула дверь — на пороге показался дворовой мальчик Ивашка с медным тазом и кувшином нагретой воды. Поставил на резную скамью умывальню, смущаясь, продолжал топтаться у порога, с нескрываемым интересом и страхом разглядывая Данилу. Наконец, собравшись с духом, выпалил:

— Семен Аникеич изволит ждать в оружейной. Поспешайте, что ли…

Морозило. Во дворе мужики с большими деревянными лопатами полным ходом разгребали снежные завалы, пробивая в сугробах ровные прямые дорожки. Выйдя из хором, Данила сощурился: над головой ни тени, ни облачка, лишь по-весеннему играющее, но холодное солнце.

Оружейная была в хорошо укрепленной башне, срубленной из дуба и укрепленной камнем, так, чтобы трудно было прошибить пушечными выстрелами. На верху — вышка для дозорных, внизу арсенал и бойницы для огненного боя, первый этаж приспособлен для хранения выкатных щитов. «Предусмотрительно», — Карий потрогал ощетинившееся шипами тяжелое укрытие на колесах, с узкими прорезями для пищалей и самострелов. За таким подвижным щитом удобно вести бой нескольким воротникам, одновременно стреляя, поражая пиками и рубя саблями. На ограниченном, замкнутом пространстве отряд, обладавший такими щитами, мог запросто сдерживать противника, превосходящего по численности в несколько раз.

В арсенале, среди аккуратно расставленного оружия, подле небольшого стола Семен Аникиевич что-то негромко обсуждал с долговязым послушником в добротной суконной рясе. Рядом, с безучастным видом, стоял плотно сложенный казак в овчинном полушубке, шароварах и сильно изогнутой восточной саблей на поясе. «Саблю по-турецки носит, — отметил Карий, — подвешена свободно, конец вверх смотрит, чтобы ее легче из ножен выхватить. Бывалый рубака».

Заметив Данилу, Строганов развернул большую, испещренную чернилами карту и принялся сосредоточенно водить по ней указательным пальцем:

— В Сольвычегодске, да зырянских землях, нонче Божьей милостью спокойно. На Каме, близ Канкора и Орла-городка не раз брали вогульских лазутчиков, но пуще них страждут от волчьей напасти. На Чусовой совсем худо… Не было такого дня, чтобы здесь не исчезали люди, не умирали беспричинно, не убивали друг друга. Недавно посылали отряд, пожгли несколько капищ да паулей — толку никакого. Набеги, убийства со спины, да и от бесовщины вогульской много кто с ума спятил, — Семен посмотрел на бесстрастное лицо Карего и осекся. — Прибудете в Орел-городок да на Чусовую, сами узрите. Сказывай, Савва.