По багровой тропе в Эльдорадо

Я стоял, прислонясь спиной к теплой стенке, и мои глаза мало-помалу привыкали к редеющей темноте уходящей ночи и уже стали различать знакомые силуэты коновязи, сараев, колодца… Постылый двор, как надоел ты мне, как опротивело все, что связано с тобой и твоим хозяином! Хотя, быть может, не проклинать, а молиться мне следовало бы на колченогого кабатчика, который милостиво приютил умирающего безвестного юнца.

Впрочем, Родриго Перес не остался в накладе, проявив заботу обо мне. Двести песо [2]и шитый золотом камзол пополнили его имущество, об истинных размерах которого не догадывается даже его жена, донья Исабель. Только конь, шпага да жалкая горстка монет, каким-то чудом не украденных постояльцами, остались еще при мне. И кто знает, продержусь ли я на эти крохи до прибытия замечательного человека, о котором я столько слышал и которого так страстно жду? Что будет, если сеньор Орельяна задержится еще на несколько месяцев или — великий боже! — откажется от своего намерения найти и покорить таинственную страну Корицы? Неужели придется мне тогда, как жалкому и безродному оборванцу, взять в руки толстую плеть надсмотрщика и стать орудием корыстолюбивого Родриго, его смиренным слугой? Мечтая об Индиях, я видел себя отважным рыцарем-христианином, покорителем язычников, мечом добывающим славу Кастилии и Леону. Как же смириться мне теперь с мыслью, что не с раскрашенным жестоким дикарем, а с жалким индейцем рабом придется теперь иметь дело отважному идальго [3], что не мечом и боевым кличем, а плетью и понуканием вооружится он, попав в страну своих грез, в суровый и древний город Кито…

Я даже застонал, представив на миг, какая участь будет уготована мне, если Франсиско де Орельяна раздумает покинуть Сантьяго-де-Гуякиль и не прибудет в Кито. Мой стон, негромкий, но явственный в предутренней тишине, разбудил собак, спавших в глинобитном сарайчике в нескольких шагах от меня. Послышалось глухое ворчанье, затем тявканье щенят — и снова все смолкло. Огромные псы, которых растил Родриго, видимо, почуяли присутствие белого человека и потому не подняли тревоги: свирепых псов Перес держал для охоты на индейцев. О том, как тренирует Родриго своих собак, мне с ухмылкой рассказывал надсмотрщик Гутиерес, и, признаться, даже косно язычный его рассказ заставил меня содрогнуться. Я ненавижу людей, жестоких к беззащитным и слабым. Пусть даже к индейцам.

Мне не хотелось нарушать тишины, и потому, неслышно ступая, я отошел подальше от хозяйской псарни и остановился на середине двора. Вглядываясь в темноту, я тщетно старался увидеть размытые очертания горных куполов, со всех сторон охраняющих сонный Кито.

Горы Индий! Я так и не смог познакомиться с ними как следует: в лихорадочном полубреду, терзаемый болезнью, я не смотрел на них, когда караван тащился через хребты по дороге от Сантьяго до Кито. Только первые дни пути остались в моей памяти — о том, как очутился я на жесткой постели в доме Родриго, я узнал много дней спустя, после окончания перехода.

Родриго рассказал мне, как мало надежд на мое выздоровление питали все, кто видел меня в ту пору: тропическая лихорадка унесла здесь не одну сотню могучих и закаленных людей. Трудно было надеяться, что выживет отощавший и обессилевший молодой идальго, так недавно покинувший берега Испании и совсем не привыкший к жестокому индейскому климату.

А потом, когда болезнь уже, казалось, била отбой, когда я впервые смог пошевелить пересохшими губами и задать Родриго вопрос о своем дяде, новость, которую я узнал от него, чуть было снова не отправила меня в могилу. Пряча глаза, Родриго хмуро сообщил, что доблестный Кристобаль де Сеговия, мой двоюродный дядя, под знаменем губернатора сеньора Гонсало Писарро отправился в составе большого войска на поиски таинственной земли Корицы. Они вышли в поход за два дня до моего прибытия в Кито, и, не подкарауль меня болезнь, быть может, я и успел бы тогда догнать отряд благородного Гонсало.

Для меня эта весть была страшным ударом: дядя был единственным человеком, на которого можно было рассчитывать в этой чужой стране. Сотни лиг преодолел я морем и сушей, пробираясь из Гаваны в Кито, чтобы опереться на его крепкую руку и вместе покорять неведомые страны, полные тайн, сокровищ и чудес. И вот рухнули надежды, опрокинулись планы — с уходом войска сеньора Писарро Кито превратился в скучный городок, где теперь нечего было делать…

Несколько дней я не мог ничего есть, и добрая сеньора Перес насильно вливала мне в рот жирное целебное варево, которое готовила специально для меня. Я начал слабеть, упал духом, тоска лишила меня всех желаний и стремлений, сделав безразличным ко всему. И только известие о возможном приходе капитана Франсиско де Орельяны, который должен был идти на поиски страны Корицы вместе с Писарро, придало мне новые силы. Даже маленькая надежда иногда сильнее большого горя: так было и со мной.

Но дни проходят за днями, истачивая мою надежду, опустошая мой и без того уже тощий кошелек. Оттого-то все неспокойнее становятся мои сны, все мрачнее мысли о будущем. Да, видно, вскоре придется мне взять в руки плетку надсмотрщика на плантациях Родриго Переса…

Погруженный в невеселые раздумья, скрестив на груди руки, я стоял посередине пыльного двора, потеряв ощущение времени, не замечая, что чернота ночи сменилась предрассветной сероватой синевой и все вокруг приобрело четкость и объемность. Я подумал, что моя унылая фигура, наверное, выглядит со стороны довольно-таки смешно. Вот-вот должны были проснуться обитатели двора Родриго — надсмотрщики, слуги, и мне не хотелось давать им повод для наглого зубоскальства. Вздохнув, я опустил голову и побрел к своей каморке.

Но дойти до двери не успел: неясные звуки, раздавшиеся за спиной, заставили меня остановиться. Я обернулся и прислушался: неровный, прерывистый шум раздался теперь уже явственнее. Он доносился издалека, и определить его происхождение было трудно. И вдруг я отчетливо услышал далекое-далекое лошадиное ржание…

Франсиско де Орельяна! Не знаю почему, но в то же мгновение в моем мозгу родилась твердая уверенность. Это он, Орельяна, это его отряд приближается к городу, неся мне долгожданное спасение!..

Странное оцепенение овладело мной. Удивительно, но я не ощущал радости от сознания, что наконец дождался того, о чем мечтал столь долго. Я чувствовал себя усталым и опустошенным — видно, сказались волнения и тревоги, пережитые за последнее время, и теперь будто что-то сгорело в моей душе, оставив там лишь холодное пепелище. Вяло переступая внезапно ослабевшими ногами, я пересек двор, вышел на улицу и, пройдя шагов сто, прислонился спиной к гладко отесанному каменному столбу. Так я стоял и глядел в сторону гор, пока звуки приближающегося отряда не стали хорошо различимы. Теперь уже отчетливо был слышен цокот копыт о каменистую дорогу, отдельные громкие восклицания и смех. И когда сквозь сильно поредевшие сумерки я различил группу неспешно движущихся в мою сторону всадников, оцепенение мгновенно прошло. Я почувствовал, что еще секунда, и, как уличный мальчишка, с ликующим криком ринусь навстречу солдатам, что глаза мои наполняются слезами, что сердце готово выпрыгнуть из груди.

Но я все же нашел в себе силы сдержаться. Когда до головы колонны оставалось локтей тридцать, я оторвался от столба и шагнул к дороге.

В первые мгновения меня никто не заметил: ехавшие впереди смотрели прямо перед собой, в сторону дома Переса.

— Это здесь, сеньор, — раздался веселый хрипловатый голос одного из солдат. — Родриго я знаю, как своего брата. Родриго… Стой! Кто это?! Стой! — заорал он испуганно.

Немудрено было ему перетрусить: я появился неожиданно и бесшумно, как привидение.

Не обращая внимания на него, я спокойно сделал еще несколько шагов и лишь потом остановился.

Теперь меня уже заметил весь авангард колонны. Двое из солдат повернули коней и подъехали ко мне вплотную, остальные, переговариваясь, продолжали двигаться по дороге.