Морской дьявол

Тихо и вкрадчиво — тоже, как артист, — задал вопрос:

— Вы директор?

— Да, я директор. А что же плохого, если я директор? У меня опыт, я был администратором…

— Театра.

— Да, театра. Там тоже коллектив. И еще какой — артисты! — И я руководил. И вы знаете — как руководил. У нас было все хорошо, и весь город меня знал. И вы меня знали. А теперь я пришел сюда. У меня есть деньги, и я купил… Вы же знаете: раньше все решала партия, а еще больше Сталин, а теперь — деньги. У кого есть деньги, у того есть всё. А у кого нет денег… У вас есть деньги?.. Ну, вот: у вас нет денег. А чему же вы удивляетесь?.. Тут собрались акционеры и решили. А вас я назначаю главным конструктором. Это тоже хорошо. Завтра же получите зарплату. Другие не получают, а вы получите. И не как–нибудь, а сто тысяч. Сто тысяч! Это мало?..

— Да нет, не мало. Это даже очень много. Я никогда не получал такой зарплаты. М–да–а… Веселая история.

И, не сказав больше ни слова, Барсов вышел из–за стола и направился к двери. На середине кабинета остановился и еще раз посмотрел на Андрона пристальным изучающим взглядом.

— Директор, значит?..

— Если хотите, то да, директор.

— А если не хочу?

— Все равно — директор. А вам что беспокоиться? Вы тут сколько получали?

— Последние месяцы ничего не получал, а если хотите оклад мой знать — три тысячи пятьсот. В переводе на советские деньги — это сто десять рублей. Такое жалованье мы платили уборщице.

— Ну вот — уборщице, а теперь вам положим сто тысяч. Ничего?.. Сто тысяч! Вы идите домой, там будете много думать, а потом скажете: это очень хорошо. Еще бы: сто тысяч!

— Да, да, я пойду домой, только дома–то у меня и нет. Хотел бы я знать, кому вы его отписали?

— Что отписал?

— Квартирку мою. Бандитский захват произвели. Конечно же, не без вашего участия.

— Никакого захвата я не знаю. Эту лажу вы мне на шею не вешайте.

Андрон сел в кресло директора и неожиданно обрел важность, почти неприступность. Барсов хотел ему сказать, что он хорошо смотрится в кресле директора, но не сказал, а сел в кресло, стоявшее в углу кабинета под торшером, свесил над коленями голову, задумался. Мысленно говорил себе: «Это тебе Бог посылает испытание. Ведь только он, Всевышний, со своими беспредельными возможностями, мог придумать такую страшную, непереносимую пытку. А вот за какие грехи — неведомо». И убеждал себя: «Спокойно, спокойно…»

Вспомнил стихи Есенина: «Казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство». Практичные во всем американцы говорят: «Умей не выходить из себя по поводу вещей, которых ты не можешь изменить».

Не можешь? Но позволь: кто тебе сказал, что ты не можешь изменить эту дикую, совершенно нелепую ситуацию? А рабочие, инженеры и техники?.. Многие ушли с завода, но они живут рядом, в домах, которые он строил тут же, поблизости от завода. Коллектив–то у нас — пятнадцать тысяч! Не все же они по рынкам разбрелись и мешки с капустой таскают. Позову их и скажу: братцы! Как же так у нас вышло — отдали завод этому… этим… Да где же наша рабочая гордость?..

За дверью кабинета раздался грубый мужской голос:

— Кого не пускать? Меня не пускать! Да я завод этот на плечах своих держал.

Дверь распахнулась и в кабинет влетел Тимофей Курицын, инженер, бывший на заводе начальником первого ракетного цеха.

Встал перед Барсовым, раскинул руки:

— Вот это сюрприз! Его похоронили, а он с неба упал. Наш характер, русский! И в огне не сгорит, и в океанской буче не сгинет.

Барсов поднялся, и они крепко обнялись.

А Курицын, ткнув рукой в сторону Андрона, рычал:

— А?.. Ты видишь эту бородавку! Он уж и в кресло твое уселся. Во, народ! Во все щели лезет! Он как стал директором, так меня с работы сковырнул. Благо, ему кто–то сказал: «Курицына не тронь. Убьет!» Ну, он испугался, порвал приказ.

Подошел к Андрону и схватил его за ухо.

— Ну, шельма! Рассказывай, где деньги взял?.. На какие такие шиши громадный завод откупил?

И тянул за ухо. Тот вначале застонал, а потом и закричал в голос. Вбежала секретарша. Курицын кивнул:

— Видишь, как мы твоего начальника? Ты теперь всем расскажи, пусть его на смех поднимут. А если прокурору скажет, его тогда на весь город просмеют. И я знаменитым стану. Щелкоперы сюда налетят, во всех газетах гвалт поднимут. Там теперь тоже все ваши. А они ради сенсации мать родную не пощадят!

Отпустил Балалайкина и с силой втиснул его в кресло. Тот же, поглаживая зашедшее огнем ухо, бормотал что–то невнятное. Он решительно не знал, как ему поступить. Позвать охрану — позора не оберешься, в милицию позвонить… Тогда уж точно, в газеты попадешь, а то еще и телевидение покажет. Ему–то, черту… как с гуся вода, а мне позор, хоть из города беги.

А Курицын — к Барсову:

— Поедем ко мне. Ты со своей квартирой в судебных дебрях надолго завязнешь. Мы, конечно, квартиру твою отнимем, да когда это еще будет. Я тебе всю подоплеку этой гнусной истории расскажу.

Он кивнул на Балалайкина:

— А его предложение принимай. Без тебя–то они как без рук; им как–никак, а производство налаживать нужно. Такова логика жизни. Они хоть все у нас и порушили, а жажда прибылей и банковского процента у них в кишках сидит. Новые хозяева завода сейчас цифры всякие в голове проворачивают: что да как, да сколько они найдут, а сколько потеряют. Алгоритмы разные как пасьянс раскладывают.

И, повернувшись к Балалайкину:

— Правду я говорю?..

Андрон качнулся от него, боясь, что опять за ухо схватит, и закивал: правду, правду. А Курицын, столкнув его с директорского кресла и сам в него усевшись, продолжал:

— Их власть надолго, — пожалуй, они еще лет десять кровь из нас сосать будут. За это время все распродадут, — и землю, и леса наши, и моря с рыбой, — все на распыл пойдет, а деньги по своим бездонным карманам рассуют, и уж потом только, разбухнув как клопы, станут лопаться, и смрад от них по всему свету пойдет. Их тогда дворники лопатой сгребать будут и на свалку отвозить.

И опять — к Балалайкину:

— Так я говорю?..

Андрон, оглушенный натиском и еще не придумав, что же ему делать, согласно кивал головой: так, так… Я не возражаю.

Тимофей Курицын имел характер буйный, взрывной — рабочие его любили, а начальство побаивалось. Он и во времена так называемого застоя, когда все было зажато партийной коммунистической дисциплиной и малейшая вольность могла обернуться бедой для любого работника, а слово «еврей» было, как при Ленине, под негласным запретом, по поводу вновь назначенного высшего областного начальника сказал: «Этот жидок с пеликаньим носом натворит нам бед!» И — батюшки! Что тут началось! Из райкома вышла тайная директива: исключить из партии! Но на собрании в цехе все воспротивились голосовать за исключение. Директору Барсову приказали снять его с работы — Барсов отказался, и тогда приказом министра его перевели в мастера. Рабочие, узнав об этом, остановили станки и сидели возле них до тех пор, пока приказ не отменили. С тех пор и в Москве и в городе знали: Курицына не трогай. На его защиту может подняться весь завод.

Тимофей помнил рабочих, мастеров и техников, в кругу которых он обронил свою неосторожную фразу. Вызвал одного из них и сказал: «Я не могу говорить и оглядываться, и ждать, когда за мной придут мальчики из Большого дома» — так в Питере называют Дом государственной безопасности.

И Курицын сурово посмотрел на собеседника. Тот сжался и тихо проговорил: «Я перейду во второй ракетный цех». И тут же написал заявление.

Барсов выговаривал другу:

— Черт тебя дернул за язык. Нам теперь этот… новый городской начальник будет палки в колеса ставить.

На что Курицын совершенно серьезно заметил:

— Пусть попробует! Я тогда пойду к нему, и — грязным ботинком по морде.

Барсов выпучил глаза:

— Ты это серьезно?

— Серьезно. А как же иначе с подобной сволочью? Я с ними только так — поднимаю кулак и…