Войку, сын Тудора

Штефан вышел в ночь; стоявший на страже у шатра войник сдернул кушму. Князь прошел мимо, никем не замеченный, пробираясь между кострами и простыми шалашами, где тьма была гуще; мрачной тенью за своим государем из-за шатра скользнул Хынку. Многие уже спали, огонь догорал. Оставашиеся у походных очажков вполголоса разговаривали, занимаясь своим нехитрым хозяйством: оружием, одеждой, конской сбруей, боевыми зипунами из многослойного, вываренного в конопляном масле льна. Где-то тихо звучали волынка и кобза; рядом кто-то напевал раздумчивую песню. Штефан остановился, прислушиваясь, пока не стали различимы слова.

— «Ой, Дунай, Дунай глубокий!» — пел молодой войник приятным голосом.

Песня утихла, воины ушли спать в шалаш. Только Штефан долго еще оставался на месте, слушая потрескивание догорающего костра. Вот уже новую песню сложили о нем, не первую. Кого из возлюбленных князя имел в виду безымянный сказитель, может быть, сложивший уже буйну голову в его войске, — из тех красавиц, которых он, по обычаю властителей всех земель, дарил недолгой любовью в разных городах и селах своих владений? Или это пели об одной их тех, немногих, которые на годы привязывали его к себе, околдовывали и привораживали? Может быть, красна девица из этой песни — его Марушка, первая любовь Штефана, незабвенная Марушка, мать сына Александра? Но Марушка никогда не бывала на Дунае. Может, это Анджелика, синеглазая дочь генуэзского нотариуса из Килии? Или — обожгла догадка — пели уже о Войкице? О Марии-Войкице, пленнице, дочери красавца Раду — мунтянского воеводы, живущей вместе с матерью под опекой княгини Марии в Хотине? Юная Войкица не была возлюбленной Штефана; о таком и не мог помыслить он, давний враг их дома, победитель и погубитель ее отца, каким и выглядит он, наверно, в ее глазах. Но глаза мунтянской полонянки вспыхивали радостью, а щеки — румянцем, когда воевода входил в те покои женской половины, где она и мать, подружившись с его княгиней, рукодельничали вместе с Марией Мангупской, ее боярынями и боярышнями. И был готов впыхнуть, увидев красавицу-мунтянку, сам князь, да не давал сердцу воли. Ужель подметили простые люди его земли тайну своего князя — и обратили ее песней? Да не осудили притом, осуждения в словах не было, как случалось в других балладах, о лесных харцызах и лотрах, коих он немилосердно казнил, жег огнем, сажал на колья, очищая свою землю, тогда как люди их жалели. Нет, не Войкицу имели они в виду в этот раз; Мария-Войкица, высокородная княжна, была Штефану бесспорно ровней. Меж обоими домами, хоть и враждовавшими, было и дальнее родство.

Услышав за собой чье-то дыхание, Штефан обернулся. Это врач Исаак, с неизменным черным ларцом в руках, молчаливо напоминал, что пора делать перевязку. Так и было; рана в ноге, какой ни была давней, тупою болью дала о себе снова знать. Штефан послушно вернулся в шатер. У славного Саладина, султана-рыцаря, повелителя сарацин, тоже был врач-еврей, знаменитый мудростью Ибн-Гами. Нет ли в старых книгах сведений, был ли у того хакима сын? Если был, пошел ли стопами родителя, или стал биться в войске Саладина, как бьется и ныне в четах князя Штефана сын Исаака, Давид?

25

В шатре было жарко; опахало в руках черного слуги не облегчало густой духоты. Только вода из реки Сучавы, подливаемая рабами в большой медный таз, приятно холодила ноги и позволяла выдерживать нестерпимый зной. За годы службы в турецком царстве мессер Джованни Анджолелло так и не научился писать, сидя с поджатыми ногами на полу, как скрибы осман, и работал всегда, устроившись чуть боком на удобном походном стуле, положив веницейский пергамент или лист бумаги из Дрездена на высокий пюпитр из черного дерева. Анджолелло прикусил калам, вспоминая события минувшего дня. Писать вроде бы и не о чем; несколько десятков салагор и арабаджи из христиан, умерших от истощения и болезней… Несколько осман, найденных убитыми или пораженными насмерть «синей хворью», как многие догадывались — удушенными… Перестрелка аркебузиров между осаждающими и крепостью… Казни в лагере по разным причинам и поводам… То же самое, что с неизменностью повторялось в предыдущие дни.

Была, правда, и новость: о приближении большого обоза из-за Дуная. Чудом пробравшийся к армии мунтянин — гонец от начальника турецкой охраны каравана — сообщил, что на них напали ак-ифляки и османский алай-бек просит помощи. Мухаммед послал сильный отряд — тысячу бешлиев, поставив над ними Юнис-бека, сына старого Исы. Молодой бек вернулся нынешним утром. Потеряв в бою триста воинов, бешлии успели спасти не более дюжины из трехсот янычар, сопровождавших обоз, и отбить два воза с припасами.

Писать не хотелось. Лениво шевеля пальцами ног в еще прохладной воде, мессер Джованни думал о жарком месяце, без толку проведенном его хозяином и повелителем под стенами Сучавы. Конца осаде не было видно, положение же армии осложнялось ежечасно; армия сама сидела в двойной осаде — обступивших ее бескрайних лесов и невидимых в них молдавских воинов. Этой осадой осаждающих, охотой на самих охотников из хорошо укрытых, постоянно сменявшихся прибежищ в кодрах умело, Анджолелло сказал бы — умно руководил вездесущий, неуловимый бей Штефан. Сколько смелых вылазок, сколько быстрых, кинжальных ударов в сторону предполагаемых лагерей молдавского герцога совершили уже османы и мунтяне! И все — напрасно. Из леса приходили люди, жаловались на обиды со стороны бея, вызывались проводить газиев султана в то место, где он скрывается. Отряд со всеми предосторожностями углубляется в лес. Но тут на него валились деревья, сыпались стрелы и дротики, падали с ветвей орущие дьяволы, вооруженные ножами. И из сотни, трех, пяти сотен закаленных бойцов возвращалась жалкая горстка, а то и ни одного. Исчезали, как только начиналась схватка, и коварные проводники. Только одного удалось схватить, привести обратно; с него содрали кожу, набили ее соломой, напялили на страшную куклу его собственное платье. И умирающий, прибитый к кресту, почти сутки смотрел на собственное чучело, поставленное перед ним и привязанное к колу.