Первостепь

От реки жилище шамана самое первое, идти недолго. Тучки над головой всё-таки сгрудились в чёрное месиво, и опять прыснул дождик. Режущий Бивень заторопился. Уже на подходе увидел возвращающегося с другой стороны, из стойбища, шамана. К чуму они подошли разом, но шаман нежданно открыл рот первым. Улыбнулся навстречу:

– Больно спешит Режущий Бивень. Неужто хлипкого дождика так испугался? Или иная какая причина?

А то не знает. Конечно, иная. Чего прикидываться!

– У охотника к шаману разговор. Впустит ли в чум?

– Входи, охотник, коли так.

Режущий Бивень пролазит вслед за хозяином, но его решительное настроение уже испортилось, моментально, с первых же слов. Как всегда! Раз Еохор приветил его шуточками, тогда с шуточками и отпустит. Никогда с ним серьёзно не поговорить, опять увильнёт от разговора, не скажет толком, уклонится. Точно, уклонится. И думать нечего.

Еохор глянул в глиняный след и, не обнаружив похлёбки, сердито хлопнул себя по ляжке.

– Моя старая с утра где-то судачит… Охотник не передумал ещё с разговором?

Ничего от него не укроешь, никаких мыслей. Словно видит насквозь. Не зря щурит глаза, больно ярки сомнения, надо бы поумерить, надо бы…

– Хотел про дочь Пёстрого Фазана порасспросить…

Еохор не даёт досказать, вскидывает густые брови, перебивает:

– Ишь ты! Дочь Пёстрого Фазана… Чай не твоя же дочь!.. Какая связь-то меж вами? Она же девочка. У неё есть отец.

Режущий Бивень хочет поправить, хочет напомнить, напрасно Еохор прикидывается, напрасно делает вид, что не знает, когда только что сам вернулся из стойбища – да в любом случае он заранее обязан знать, заранее, иначе какой тогда толк в его духах-помощниках?.. Но шаман не даёт раскрыть рта, не позволяет, шаман стал излагать ему проповедь, словно мальчику в канун посвящения, разговорился:

– О девочке Еохор говорить не будет. А вот о женщинах скажет. А то Режущий Бивень, может, забыл его предостережения. (Хитрый взгляд исподлобья, передышка. Режущий Бивень только подумал вставить вопрос, перенаправить, как шаман тотчас перенаправил по-своему, продолжил.) …Женская красота, конечно, кхе-кхе, радует глаз (глядит с прищуром, ведомо, мол, ему, старому пню, не забыл ещё, нет, поглядывает) …А тело молодой женщины обжигает сильнее огня. Да только (назидательно поднятый палец) женщина вредоносна в своём начале, она приносит слабость в этот мир. (Такая, как его карга, действительно, приносит!) И не зря они регулярно теряют кровь, не сумев заполучить мужской силы. (Его карге давно уже терять нечего. Разве что суп проливать.) Им нельзя поддаваться, потому как не напитаешь их досыта. (А тебя самого напитаешь?) Женщины осаждают души в тела, а телам предстоит умереть. И Режущему Бивню следует помнить об этом. Ему – особенно. Ведь уже скоро. Случится… Хотел троих принести в жертву, но есть и четвёртый… Но-А. Как без него? Не получится. Да и с ним перебор.

Вот так сказал, игрун. Сказал так сказал. «Ему особенно». А дальше вообще ничего не понятно, дальше и слушать не стоит. У Режущего Бивня все мысли смялись в комок и перепутались. Разве не сам шаман его убеждал, что ему нужна женщина, а теперь, наоборот, стал предупреждать против чего-то, когда он пришёл совсем для другого. Виляет хвостом, словно лис. «Уже скоро…» Что «скоро»? Не попавшийся лис. Хитрый донельзя. Обошедший ловушку. «Случится… Какой-то Но-А...» А он как пришёл – так и уходит не солоно хлебавши. Ничего не случилось. Ничегошеньки. Поскорее откланялся, покуда шаман совсем его не задурил своими «Но-А», покуда он что-нибудь соображает ещё. Эти намёки, ему сейчас не до них. Специально смутил его хитрый шаман, что-то учуял, но почему, что за дело тому? Почему того никогда не понять, почему всегда что-то тайное на уме?.. Раньше Еохор не был таким. Раньше всегда говорил прямо. А теперь – не поймёшь. На покаянии каялись все, даже старейшины, а шаман – промолчал. И люди давно уже не доверяют шаману, многие шепчутся, что снова нужен тудин, что Еохор не справляется без тудина, отбился от дел. Но Режущий Бивень ведь не шептун и не женщина. И позабыл уже о шамане, о неудачной попытке, забыл. Сам. Только сам. Сам пойдёт к Пёстрому Фазану и попробует расспросить. И, возможно, что-нибудь да выведает. Хотя какой теперь в этом прок, хотя всё равно уже поздно, и девочку не вернуть. Смерть не оборачивается. Никогда.

Так думает он, охотник, и его глаза грустны. Его глаза скорбно смотрят на серое небо, отдождившее, и на сырую землю, размякшую от дождя и хлюпающую грязью при каждом шаге. Там, где ходят люди, на тропах, там грязь. И в людских думах, наверное, грязь, в людских сердцах, потому что беды не прекращаются. Будто мир стронулся с места и не находит приюта. Они борются, борются – а всё без толку. Словно сила ушла из их животов, ускользнула, словно совсем растерялись тела, как детёныши беспризорные, как осенние листья на холодном ветру – почему? Почему?

Он готов закричать: «Почему?!» Закричать в небо, закричать в землю. И в себя самого. Чем ближе ответ, тем громче нужно кричать. И ему хочется крикнуть во всю мощь своей груди, обязательно крикнуть, как-то выпустить сжатое, выплеснуть вон то, что давно уже бродит, словно хмельное варево – но впереди играются дети, носятся наперегонки по свежей грязи, скользят – и детям кричать он не хочет. Дети здесь не при чём. Мальчики, девочки. Детям надлежит быть счастливыми, и женщинам надлежит тоже, и охотникам… Но тогда почему? Почему?

Он останавливается вместе с вопросом и ждёт. Сам не зная, чего. Скончания бед, наверное, скончания бед – но разве ж могут они закончиться без его участия, сами по себе? Не могут. А как их закончить ем , он не знает.

Ему вдруг вспоминается Чёрная Ива, та последняя ночь. Как они крепко ласкали друг друга, крепко как никогда. Словно на всю жизнь вперёд. Потому что было прощание, это было прощание – и души их знали… А с девочкой он попрощался не так. По-другому. Нелепо. Нелепо. Нелепо!

Всё в этом мире нелепо. Всё-всё. Режущий Бивень готов сыпать проклятия. Сыпать всем. Шаману, дождю, нелепым людям, нелепому миру. И даже смерти. Всем. Однако он молчит. Убежали слова. И эти предали тоже. Все предали Режущего Бивня. Ну как ему быть?!

****

Режущий Бивень ушёл, и шаман присел на лежанку. Режущий Бивень ушёл, но не весь. Оставил после себя смятение. Оставил и шаману тоже, будто у того своего смятения мало. Но Еохор неожиданно улыбнулся: мало, не мало – какая разница? Поздно уже метаться. Неизбежное надвигается. Только люди ещё не подозревают, но шаман – Еохору отступать некуда. Он готов ко всему. Почти ко готов. Осталось только последнее, что он ещё не сделал. Но может сделать прямо сейчас, несмотря на дождь, который сверху стучит по крыше его чума. Ну пусть стучит. Шаман уже поднялся с лежанки, подобрал свою котомку, вложил туда варган и ещё вложил свежее мясо, которое с утра ему принёс Пёстрый Фазан, и которое не успела оприходовать Большая Бобриха. Теперь уже не оприходует. Теперь достанется другому подарок от Пёстрого Фазана. Тому, кому следует. А Большая Бобриха пускай себе ворчит. На то она и старуха, чтобы ворчать.

Шаман уже вышел из чума. Дождик капает довольно сильный, шаману как будто не нравится, но он не хочет пререкаться с дождём. Пускай его очистит небесная вода перед важным делом. Ведь шаман идёт помириться. Прошения попросить. Далеко ему нужно идти. Но до вечера доберётся. А к утру вернётся назад. Ежели только не помешают.

Дождь шуршит по тропе. И стопы шамана тоже шуршат, вышагивают. А ещё подают голоса птицы. Где-то спрятались в траве воробьи, чирикают степные ищейки и не горюют ни о чём. Что им, пернатым, у них ведь есть крылья. Они улетят. Или не улетят. Шаману нет разницы. Он идёт дальше. А дождь прекратился. Иссяк. Издалека доносятся звуки тетеревиного токовища. «Ишь, краснобровые, разгулялись, - усмехается шаман. – Полдень уже, а им всё нипочём. Нагуляться торопятся, будто чувствуют, что в последний раз эти оргии». Или всё-таки не в последний? Усомнился шаман, опять усомнился – но махнул рукой и оставил. Что ему? Будет то, что будет.