Кровавая карусель

Некоторые упрекают его в том, что он исказил действительность. В столь просвещенное время, говорят ему, при умелой полиции и строгих законах разбойничья шайка, подобная описанной им, вряд ли могла бы возникнуть, а тем паче просуществовать целых два года. Обвинение это ничего не стоит отвести, сославшись на всем известные факты. Тем не менее, не желая вступать в спор, Шиллер ограничивается напоминанием о праве поэтического искусства возводить вероятность в ранг правды, возможность — в ранг правдоподобия.

Что касается характеров, то они, по его утверждению, выхвачены из глубины жизни: «тут я как бы лишь списывал дословно с природы», подчеркивает он. Но его герои остались бы холодными, бездушными манекенами, если бы он не стал их задушевным другом, если бы не умел не столько живописать их, сколько вместе с ними распаляться гневом, страдать и сопереживать ближнему.

Друзья по академии принимают живое участие в его творении. Охраняют, когда он пишет, от внезапного налета надзирателей, обсуждают эпизоды и сцены будущей пьесы; при этом некоторые узнают в ее героях себя. Друзья же станут первыми критиками и ценителями его произведения.

Нередко при этом вспыхивают жаркие, порой забавные, споры. Одним намеки автора на вюртембергскую действительность кажутся недостаточно определенными, и они предлагают четче обозначить прототипы. Например, в сцене, где Карл Моор, указывая на перстни на своей руке, обличает советника и министра. Всем должно быть ясно, что речь идет о ненавистных приспешниках герцога — графе Монмартене и Витледоре. Другие настаивают на том, чтобы в образе Франца Моора — защитника феодальных прав, жестокого и лицемерного, заточившего в темницу родного отца, отчетливее был виден намек на всем известный случай с неким Вильгельмом фон Зиккин- геном из Майнца. Этот любимец Иосифа II двадцать четыре года продержал своего родителя под замком. Еще Шубарт в своей новелле, зная об этом злодействе и не случайно назвав одного из братьев Вильгельмом, призывал стереть «фальшивую краску с лица притворщика».

Когда пьеса увидела свет, многие без труда поняли намек автора. Сам фон Зиккинген, ославленный на всю Германию и пригвожденный к позорному столбу, вынужден был оставить государственную службу.

Часто во время обсуждений и словесных баталий звучало имя Ульриха фон Гуттена. Молодежь видела в этом национальном вюртембергском герое, гуманисте XVI века, пример, которому надо подражать.

Этот интерес к личности великого гуманиста поддерживал в своих воспитанниках и профессор истории Шотт. Ученик Шиллер, питая особое пристрастие к минувшему, прилежно записывал в своей тетради лекции по истории Вюртемберга. Много лет спустя, в 1859 году, чудом уцелевшие записи были опубликованы. Их напечатали, ошибочно полагая, что это неизвестное сочинение поэта.

С увлечением слушали карлсшулеры рассказы профессора о борьбе Ульриха фон Гуттена. Знали они и о том, что перу гуманиста принадлежит рукопись «Против тиранов». Однако познакомиться с ней, к их досаде, было невозможно — рукопись не сохранилась. Она была известна лишь по названию, упомянутому однажды в письме фон Гуттена. Но тираноборческий девиз привлекал друзей Шиллера, мечтавших о возрождении свободолюбивых традиций. По их совету, он сначала поставил эти слова эпиграфом к своей драме.

В годы учения собственных денег у Шиллера никогда не было. Все необходимое, вплоть до книг, поступало из дома. В письмах к сестре он то просит поскорее прислать белье, то ему срочно требуются башмаки. Чулки надеется получить от матери, от нее ждет и ночную рубашку из грубого холста. Бумагу и перья, так необходимые теперь, поставлял отец.

И не удивительно, что главная причина, по его собственным словам, почему он хочет опубликовать свое творение, — это всемогущий Маммон, столь не привыкший обитать под его кровом. Мысль о том, что ему удастся заработать немного денег, приводит его в восторг. За пьесу Шиллер рассчитывает получить от какого-нибудь издателя хотя бы несколько дукатов.

Впрочем, есть еще одна причина, побуждающая его издать «Разбойников». Друзья, восторженно принявшие его творение, возможно, не в меру снисходительны. Пусть же свет вынесет свой приговор и решит его участь — быть или не быть ему писателем. Правда, на всякий случай своего имени он не поставит на первом издании — начинающему автору незачем рисковать. Но возможность разоблачения авторства существует, хотя он и собирается соблюдать величайшую осторожность. Если же такая угроза возникнет, друг Петерсон, как уговорились, отведет удар и выдаст за автора одного из своих братьев.

Вопрос лишь в том, где напечатать рукопись. Если дело выгорит и Петерсону, который взялся ему помочь, удастся найти издателя, то все, что превысит 50 гульденов гонорара, получит он за свои труды. Не обойдется, конечно, и без пары бутылок шампанского.

Но, увы, на самом деле все оказалось гораздо сложнее. Очень скоро выяснилось, что ни один штутгартский издатель не желает рисковать и печатать пьесу никому не известного автора, да к тому же явно революционного содержания. Маммон был верен себе и не хотел поселяться под его крышей. Оставался один путь — издать пьесу за свой счет. Но для этого нужны все те же деньги. А их-то у него и не было. Нищенского жалованья, положенного после окончания академии полковому лекарю Фридриху Шиллеру, едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами.

Пришлось влезть в долг и занять 200 гульденов. Только таким образом удалось «продвинуть» рукопись. В последний момент Абель и Петерсон уговорили Фридриха снять эпиграф «Против тиранов». Недвусмысленно направленный против герцога, он мог не только затруднить и без того нелегкое дело издания драмы, но и повлечь за собой более серьезные последствия. (Эпиграф вновь появился на обложке второго издания пьесы.)

Больше того, уже во время печатания, читая корректуру, Шиллер сам пугается своей смелости. В этот момент здравый смысл шваба в какой-то мере берет верх над вдохновением поэта.

Перо безжалостно вычеркивает кажущиеся ему чересчур острыми сцены. Отчасти он действует из боязни причинить ущерб семье, матери и отцу. Месть герцога обрушилась бы и на них. Но к этому его побуждают не только противоречия характера — сказывается, видимо, и воспитание. Он так и скажет потом, что его первая пьеса родилась на свет «в результате противоестественного сожительства субординации и гения».

И все же эти поправки скорее следует назвать лишь редактированием, окончательной шлифовкой текста. Суть пьесы от них нисколько не страдала. Гораздо более серьезные изменения ему еще предстояло внести в свою драму.

Уже мангеймский книготорговец Шван, которому он переслал пахнущие свежей типографской краской листы, посоветовал изменить реплики с выпадами против «проклятого неравенства в мире». Он же предложил заменить и предисловие к пьесе на более сдержанное. Но, как говорится, нет худа без добра. Тот же опытный Шван, сразу же оценивший творение безвестного штутгартского лекаря, показал полученные листы директору мангеймского театра Дальбергу. Результат этого посредничества был самый неожиданный.

Тайный советник барон фон Дальберг сел за стол и собственноручно написал письмо полковому лекарю в Штутгарт.

В этом послании столько лестных эпитетов, что бедный Шиллер просто обескуражен. Знаток и ценитель литературы, статьи которого он хорошо знал и восхищался руководимым им театром, возносил его, скромного писателя, на головокружительную высоту.

Что касается предложения барона о театрализации «Разбойников», то оно для него было «бесконечно ценно».

Слова эти, однако, довольно сухо передавали душевное состояние автора. «Разбойники» на сцене лучшего театра Германии! В это трудно поверить. Об этом он не смел даже мечтать.

В свою очередь осторожный Дальберг также потребовал переделок. По существу, ему нужен был новый вариант текста. Тот, что только что, в начале мая 1781 года, издан анонимно в Штутгарте, хотя на обложке — видимо, для отвода глаз — указаны «Франкфурт и Лейпциг», его не устраивал. Если автор желает видеть свою пьесу в театре, он должен создать ее сценический вариант, а заодно сгладить самые предосудительные места своего примечательного произведения.