Человек с железным оленем

И в самом деле, никаких простуд, хоть мерзнуть приходится часто. Суровые, сдержанные люди, деревни в одну улицу, протянувшуюся на версту, ругань — "язви тебя в душу", дома из бревен толщиной в обхват, с белеными горницами, в которых не найдешь пылинки. Никаких фруктовых садов, зато зимняя ягода облепиха, зато сладкая сытная калина, зато медовое сусло, приправленное сухой клубникой. И не всегда в доме богато, не всегда половики шерстяные, а скатерти гарусные, но всегда в любом доме рады гостю… И такова она, неразговорчивая, работящая, хлебосольная коренная Сибирь от Иркутска до самого Приуралья.

Дорога то раскатанная, гладкая и блестящая, то просто колея, пробитая парой полозьев. Если буран — то и последний след теряется. Кое-где дорога перебита снежными увалами, гряды их идут на десятки километров. Едешь, как по волнам, ныряя из ложбины в ложбину. Разбег рассчитывай так, чтобы инерции хватило перелететь через следующий намет. А по обе стороны — обрывы. И тормоза на таком зеркале не помогут…

Разгон, взлет. Переднее колесо уже перевалило крутой гребень. Сейчас начнется спуск по заледенелому склону. И вдруг Травин увидел золотистый ствол кедра, лежащего поперек колеи!..

Удивительная вещь — самообладание перед опасностью. Когда ее видишь за версту, то столько колебаний смущает твою волю. Но вот она неожиданно выпрыгнула перед лицом — и достаточно мгновения, чтобы принять самое точное решение…

Глебу легче удариться самому, чем разбить велосипед. Он рванул руль и перед самым деревом загремел вместе с машиной под откос. Обрыв не столь уж велик, но когда каждый метр замеряешь синяками да шишками, расстояние как-то невольно увеличивается… Спортсмен несколько раз перевернулся, прежде чем ухватился за какое-то деревцо.

И первая мысль: велосипед цел? Цел, вот он, торчит наверху в сугробе… Что ж, будем выбираться потихоньку.

Цепляясь расцарапанными в кровь руками за голые ветки тальника, Глеб стал карабкаться на дорогу. Но что это?

Я страдала, страданула

И еще раз страдану,

А кулацкое отродье

По макушке садану, —

пел молодой звонкий голос. Послышался отчетливый скрип саней.

– Но-о! — раздалось совсем рядом. Из-за поворота вынырнула кошева.

– Куда спешите? — окликнул он сидящую спиной к лошади возницу.

– Уф. Вот напугал, — поднялась в санях закутанная по самые глаза в суконную шаль женская фигура. — Ты… вы кто? — повернулась говорившая, увидев странно одетого человека. — Эй, ты, в подштанниках, кто такой, говорю? — резко повторила она вопрос, хватая — од ног ружье.

– Положите, девушка, оружие, кулацкое отродье мне тоже не по нутру. Лучше подумаем, как вам через завал переправиться.

– Тоже завал! — и, спрыгнув с саней, возница обошла дерево. Заметив ободранный велосипед, она уже дружелюбно сказала:

– Сам-то хорош, воткнулся, поди, в комель, — и принялась распрягать лошадь.

– Вам помочь?

– Ишь, словно на танцах, спрашивает.

Наломав хвои, сделали своеобразный помост. Глеб взял за оглобли сани и перетолкнул их через ствол.

– Здоровый, — похвалила девушка. — А ты все-таки кто такой?.. Физкультурник?!.. Едешь с Камчатки через весь СССР?! Ой, интересно. Заедем к нам. Комсомольцев соберу. Клуб у нас большой, в церкви открыли.

– Поехали. Только я на велосипеде — теплей! — согласился изрядно продрогший путешественник.

– Как хочешь. Опять хлопнешься. Ха-ха-ха!

Паря по сено поехал,

Паря за угол задел,

Переметник оборвался —

Паря с воза полетел,

– озорно затянула сибирячка.

Через полчаса показалась деревня. В центре, на взлобке, шла горячая стройка.

– Видал? — гордо кивнула девушка. — кулацких дворов амбары свозим, колхозная усадьба будет…

***

Полтора месяца занял у Травина путь от Иркутска до сказочного сибирского богатыря, "брата полярных морей", — Енисея,

Преодолены последние километры снежных наметов, и за вечнозелеными соснами и кедрами, словно летя над замерзшей рекой, изогнулся ажурными фермами красавец железнодорожный мост. Там, где он заканчивал свой полет, на высоком Красном яру, разметался по взгорьям и овражкам большой беспорядочный город.

Медленно проезжая по его улицам, Травин дивился встречавшимся на каждом шагу контрастам. Рядом с тяжелым белокаменным собором приютился за кованой оградой терем-теремок, изукрашенный от завалинки до конька причудливым деревянным кружевом. Кажется, только что сошел этот терем с самоцветного полотна Васнецова. Слева от него высится безвкусный трехэтажный "доходный" дом, сляпанный в купеческом стиле "модерн". А вот целый квартал роскошных особняков, принадлежавших до революции лесопромышленникам, хлеботорговцам, владельцам золотых приисков и скупщикам пушнины. И все это окружено приземистыми домишками, подслеповатые оконца которых ревниво прикрыты от чужого взгляда толстыми ставнями. Но был и другой Красноярск — город боевого сплоченного рабочего класса, который в 1905 году смело поднял красное знамя революции в Сибири и хоть на короткое время, но взял тогда власть в свои руки. Был город смелых плотогонов и мореходов, давший нашей Родине едва ли не больше прославленных арктических капитанов, чем поморский Мурманск.

И в историю мировой культуры внес свою лепту Красноярск. Здесь жил и творил русский художник Суриков. Великий потомок енисейского казака воспел во многих чудесных картинах историю и красоту родного края, на просторах которого спрячется без остатка старушка-Европа: от Тувы на юге — до островов Северной Земли протянулся он.

В 1929 году, когда спортсмен Глеб Травин вступил на улицы Красноярска, город еще только расправлял плечи.

За Енисеем кончилась Восточная Сибирь, а дальше, до самого Урала, — великая Западно-Сибирская низменность. Отсюда Глеб поехал уже навстречу весне, навстречу иным, новым трудностям.

В начале апреля — Новосибирск с его цилиндрической бетонной обоймой нового элеватора. Обь в ноздреватом тяжелом льду, забереги, как реки. Молодой сибирский гигант еще не осмеливался перешагнуть через могучую реку, туда, где в настоящее время раскинулся его мощный промышленный район — Кривощеково.

Отсюда крутой поворот на юг, в степи.

С момента выезда из Владивостока прошло полгода. Все это время велосипедист прокладывал путь через метели, распутицу, снежные заносы, неуклонно выдерживал жесточайший режим. С рассветом — подъем, минуты на то, чтобы привести себя в порядок, умыться до пояса водой или обтереться снегом, смотря по условиям ночевки; завтрак, осмотр велосипеда — и в седло. Ни папиросы, ни чарки водки, никакой дополнительной одежды и, как всегда, собственная шевелюра в качестве головного убора. Закаленный организм не поддавался простуде. Но все же на юг Травин повернул с охотой.