Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара)

— Простите? — переспросил Бюсси, одним ударом кулака нахлобучивая все ту же шляпу до самых глаз. — Мне послышалось, мой принц, вы сказали, что я побоялся подвергнуть себя опасности?

— Да, я так сказал, — ответил герцог Анжуйский.

Бюсси вскочил со своего стула.

— Тогда, значит, вы солгали, монсеньор, — воскликнул он, — солгали самому себе, слышите! Потому что вы сами не верите ни слову, ни единому слову из того, что сказали. У меня на теле двадцать шрамов, они свидетельствуют, что я не раз подвергал себя опасности и никого не боялся. И, клянусь честью, я знаю немало людей, которые не смогли бы сказать того же о себе и тем более доказать это.

— У вас всегда наготове неопровержимые доводы, господин де Бюсси, — возразил герцог, бледный и очень возбужденный. — Когда вас обвиняют, вы стараетесь перекричать упреки и воображаете, что это доказывает вашу правоту.

— О нет, я не всегда прав, монсеньор, — возразил Бюсси, — и хорошо это знаю, но я так же хорошо знаю, в каких случаях я не прав.

— В каких же это случаях? Скажите, сделайте милость.

— В тех, когда я служу неблагодарным людям.

— По чести, сударь, мне кажется, что вы забываетесь, — сказал принц, внезапно поднимаясь с тем видом достоинства, который он умел принимать в случае нужды.

— Возможно, я забываюсь, монсеньор, — сказал Бюсси, — поступите раз в жизни так же: забудьтесь или забудьте меня.

При этом Бюсси сделал два шага к выходу, но принц оказался проворней и загородил собою дверь.

— Станете ли вы отрицать, сударь, — спросил он, — что в тот день, когда вы отказались выйти из дому со мной, вы через минуту вышли сами?

— Я, — ответил Бюсси, — никогда ничего не отрицаю, монсеньор, разве что в тех случаях, когда у меня хотят вынудить признание.

— Тогда объясните мне, почему вы настаивали на том, чтобы остаться дома.

— Потому, что у меня были дела.

— Дома?

— Дома или в другом месте.

— Я полагаю, что, когда дворянин состоит на службе у принца, главными его делами являются дела этого принца.

— Так кто же, как правило, занимается вашими делами, монсеньор, если не я?

— Я с этим не спорю, — ответил Франсуа, — обычно вы мне верны и преданы, скажу даже больше: я извиняю ваше дурное настроение.

— Вот как? Вы очень добры.

— Да, извиняю, потому что у вас есть некоторые основания сердиться на меня.

— Вы признаете это, монсеньор?

— Да. Я обещал вам опалу для господина де Монсоро. Вы, кажется, его сильно недолюбливаете, господина де Монсоро?

— Я? Совсем нет. Я нахожу, что у него отталкивающая физиономия, и хотел бы, чтобы он убрался подальше от двора и не мозолил бы мне глаза. Вам же, монсеньор, вам, напротив, его физиономия по душе. О вкусах не спорят.

— Что ж, раз единственное оправдание тому, что вы дулись на меня, как избалованный, капризный ребенок, состоит в этом, я скажу вам: вы были не правы вдвойне, когда не пожелали идти со мной, а после моего ухода вышли и стали совершать никому не нужные подвиги.

— Я совершал никому не нужные подвиги, я?! Сию минуту вы обвиняли меня в том, что… Послушайте, монсеньор, будем же последовательными. Какие это подвиги я совершил?

— Совершили, совершили. Я понимаю, что вы не любите господина д’Эпернона и господина де Шомберга. Я их тоже не люблю и более того — не выношу, но нужно было ограничиться нелюбовью и дождаться удобного момента.

— Ого! — сказал Бюсси. — Что вы этим хотите сказать, монсеньор?

— Убейте их, черт побери! Убейте обоих, убейте всех четырех, я вам буду за это только признателен, но не злите их, особенно когда сами вы потом исчезаете, а они срывают свою злость на мне.

— Ну хорошо, что же я ему сделал, этому достойному гасконцу?

— Вы имеете в виду д’Эпернона, не так ли?

— Да.

— Ну так вот, по вашему наущению его побили камнями.

— По моему наущению?!

— И самым отменным образом, так что камзол его был превращен в лохмотья, плащ разодран на куски и он возвратился в Лувр в одних штанах.

— Прекрасно, — сказал Бюсси, — с этим все. Перейдем к немцу. В чем я повинен перед господином де Шомбергом?

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что приказали выкрасить его в индиго? Когда я его увидел, через три часа после этого происшествия, он еще был лазоревого цвета. И по-вашему, это удачная шутка? Полноте!

Тут принц, вопреки своему желанию, засмеялся, а Бюсси, вспомнив, какое лицо было у Шомберга в чане, тоже не смог удержаться от хохота.

— Так, значит, полагают, что это я сыграл с ним такую шутку?

— Кровь Христова! Не я же, в самом деле?

— И вы еще можете, монсеньор, в чем-то упрекать человека, которому приходят в голову такие замечательные идеи? Ну что я вам говорил? Вы — неблагодарны.

— Согласен. А теперь послушай, если ты действительно вышел из дому ради этого, я тебя прощаю.

— Правда?

— Да, слово чести, но я еще не покончил с моими претензиями к тебе.

— Я слушаю.

— Поговорим немного обо мне.

— Будь по-вашему.

— Что сделал ты, чтобы помочь мне в беде?

— Вы прекрасно знаете, что я сделал, — сказал Бюсси.

— Нет, не знаю.

— Так вот, я отправился в Анжу.

— Иначе говоря, ты спас себя.

— Да, потому что, спасая себя, я спасал вас.

— Но разве ты не мог подыскать себе убежища где-нибудь в окрестностях Парижа, вместо того чтобы спасаться бегством в столь дальние края? Мне кажется, находись ты на Монмартре, мне от тебя было бы больше проку.

— Вот тут-то мы с вами и расходимся, монсеньор; я предпочел приехать в Анжу.

— Согласитесь, что ваша прихоть — это весьма посредственный довод.

— Отнюдь, ибо моя прихоть была продиктована желанием завербовать вам сторонников.

— А-а! Это уже другое дело. Ну поглядим, чего вы добились.

— Я смогу рассказать вам это завтра, монсеньор, а сейчас наступило время, когда я должен вас покинуть.

— Покинуть, зачем?

— Чтобы повидаться и побеседовать с очень нужным человеком.

— О! Если так, тогда не возражаю. Идите, Бюсси, но будьте осторожны.

— Осторожен, почему? Разве мы здесь не самые сильные?

— Все равно, не рискуй ничем. Ты уже много успел?

— Я здесь всего два дня, как же вы хотите…

— Но ты скрываешься хотя бы?

— Еще бы! Клянусь смертью Христовой! Поглядите на костюм, в котором я с вами разговариваю, разве обычно я ношу камзолы цвета корицы? И в эти чудовищные штаны я влез тоже ради вас.

— А где ты живешь?

— О! Вот тут-то вы и оцените мою преданность. Я живу… я живу возле крепостной стены, в жалкой лачуге с дверью на реку. Но вы, мой принц, как вы-то выбрались из Лувра? Почему я встретил вас на дороге с загнанным конем под вами и в компании господина д’Обинье?

— Потому что у меня есть друзья, — сказал принц.

— Друзья у вас? — воскликнул Бюсси. — Полноте!

— Да, друзья, которых ты не знаешь.

— В добрый час! И кто же эти друзья?

— Король Наваррский и господин д’Обинье, ты его видел.

— Король Наваррский… А! Верно. Вы ведь вместе участвовали в заговоре.

— Я никогда не участвовал в заговорах, господин де Бюсси.

— Не участвовали! Порасспросите-ка Ла Моля и Коконнаса!

— Ла Моль, — сказал принц с мрачным видом, — совершил не то преступление, за которое, по мнению всех, его казнили.

— Хорошо! Оставим Ла Моля и вернемся к вам, тем более что нам с вами, монсеньор, нелегко будет прийти к согласию по этому пункту. Как, черт возьми, выбрались вы из Лувра?

— Через окно.

— А! Действительно. А через какое?

— Через окно моей спальни.

— Значит, вы знали о веревочной лестнице?

— Какой веревочной лестнице?