Первостепь

Рыжегривый лежал у воды и ждал рассвета. Ждал, когда лунно-белые краски зардеют, заголубеют, наполнятся жизнью. Тогда его сникшее тело, должно быть, наполнится силой. А сейчас он мог только слушать гиен. Много дней и ночей их не было слышно, будто вовсе исчезли пятнистые, ушли за далёкие горы – но ведь так было всегда, что гиены приходят вместе со смертью. И если эта Старуха обхаживала Рыжегривого, гиены никак не могли её не сопровождать. Однако они не трогали льва. Пропускали вперёд Хозяйку. Не приближались. Что-то случилось с их наглостью непоправимое, после того как могучий лев потаскал их вожака в своих беспощадных зубах. Они крепко запомнили тот урок. Запомнили настоящую силу. И теперь опасались даже бледной её тени.

Наконец заявился бескровный рассвет. Вопреки ожиданиям льва, на сей раз ничего не менялось. Степь не выглядела живой. Она казалась высохшим трупом той прежней степи, в которой не было боли. Лев не мог изгнать боль. Не мог ступать на переднюю правую лапу. Ковылял вдоль воды, искал временные укрытия под деревьями или кустами. Он много пил, но вся вода уходила в сосульки на подбородке, перетекала в густую слюну – и он пил обратно. Пил и пил, не напиваясь. Ещё разыскивал травы. Потом лизал землю. Там, где на поверхность выходили вкрапления глины. Затем спал. Потом пил. Окунал больную лапу в холодную грязь, пытался её там держать, но падал и засыпал. Спал, пил и спал. И опять пришёл вечер. Он не заметил его прихода. То ли он спал в это время, то ли он пил. То ли опять умирал. Всё смешалось.

Его разбудили гиены. Теперь они пасли его точно так же, как недавно он сам пас быков и лошадей. Пятнистые окружили его, одна из них попыталась цапнуть льва сзади зубами в предхвостье. Он успел повернуться, и она отскочила. И вот этот отскок пробудил его силу. Он вдруг вспомнил опять, что он всё ещё лев, и неожиданно зарычал, как рычит лев. Этого оказалось достаточно. Пятнистые твари больше не пробовали его укусить, они кружили поодаль и трусливо хихикали. А Рыжегривый рычал. Рычал уже не от злости. От радости. Гиены научили его снова рычать. Он обрёл прежний рёв. Он был прежним львом. Он возвращался из страны смерти в свою любимую степь. Гиены вытащили его.

Вновь приволоклось утро. Взошло белое солнце, но оно не согревало озябшего от неустанного рыка льва. Теперь его мучил холод, его бил озноб. Он завалился в траву, поджал под себя лапы и кое-как смог уснуть.

На этот раз его разбудил дождь. Несмотря на льющуюся со всех сторон воду, он хотел пить и долго лизал мокрую траву, глотая дождинки. Он промок до костей и забился в густой кустарник, чтобы хоть как-то обсохнуть, но и там дождь его доставал. А вскоре вода подступила и снизу, лев обнаружил, что лежит посреди лужи, и вода непрерывно прибывает. Он неудачно расположился. Самое гнусное, что он мог выбраться из колючих зарослей только в одном направлении, как раз в том, откуда наплывала вода, и ему едва не пришлось плыть, так много её набралось.

Но он всё же выбрался. Ковылял по грязи на трёх лапах и ощущал пустоту. Пустота была всюду: и вокруг, и в лапах, и в сердце. Лев ничего не хотел, он будто застыл в равновесии, в самой серёдке – а потом показалось то, от чего отступились гиены. И его равновесие стронулось. У него ведь был долг.

Дожди размыли склон холма, грязь сползла к подножию и образовала целое озеро. На краю этого озера в грязи застрял бык, погрузился по самую шею, только голова и холка ещё торчали. Бык медленно умирал, очень медленно. Рыжегривый заметил его. Нет, он и думать не мог о еде, ни о чём он не думал, просто сразу направился на трёх лапах туда, в эту грязь.

Бык уже не мычал. Ещё мотал головой, ещё пробовал дёргаться, но пустые глаза были заполнены ужасом до краёв. Рыжегривому не было дела до ужаса. Он выискивал путь. Вскарабкался на обломок дерева, затем на сухой бугорок, оттуда перескочил на поваленный валун, а уж с камня запрыгнул на спину Увязшего. И впился зубами в его грязную морду, сжал ноздри и рот. Бык не сопротивлялся. Давно уже не сопротивлялся. Только грязь не собиралась отступаться. Лезла льву в рот, и в глаза, и повсюду. Но лев не чувствовал грязи, как не чувствовал крови, не чувствовал ничего. Просто он делал дело. То, что должен. Не разжимал челюстей. И где-то тут была Смерть. Смерть быка, но, быть может, Костлявая перепутала в этой грязи, потому что и сам Рыжегривый куда-то пропал. Перед ним опять была тьма. Он сжимал заодно и её своими челюстями, и она клубилась, обволакивала – и обволокла. Всё куда-то исчезло. Ничего не было. Ничего.

А потом кто-то его позвал – и он куда-то прыгнул. Что-то хлюпалось под ним, что-то цеплялось, кололось, но он будто бы брёл. Куда-то брёл. Брёл и брёл – и опять начал видеть. Стал различать вечерние тени, ощутил сырые запахи. Степь не отпускала его. Он был нужен степи. Нужен даже такой. И он брёл.

Ночью он стал чихать. Плохое дело. Душа может выскочить вместе с чихом, забивается нюх. Но лев не двуногий, которому нужен костёр. Лев умеет играть горячими мускулами под плотной шкурой, их внутреннее тепло согревает плоть. Только голодные мускулы Рыжегривого не могли согреться даже и сами. Его кровь остывала. Мир останавливался. Вместе с болью и со всем прочим.

Снова пришло безразличие. Приковыляло. Он завалился в сырую траву, закрыл глаза и ждал своей доли. Ему не снились сны. Тьма обступила его. Беспросветная тьма и полная тишина. Иногда только чих нарушал их безмятежность.

А потом взошло солнце, прогнало тьму. Оно было жёлтым. И оно грело! Лев подставил тёплым лучам свой белый живот, задрал кверху лапы и лежал так весь день. Теперь ему виделись сны. Жёлто-красные сны. Подобные быстрым львицам в высокой траве. Он уже не чихал. Он опять радовался, он ликовал. Потому что лошади плавали в воздухе, мычали быки, лягались ослы. И он не мог наглядеться на них. Да, не мог наглядеться, на них и на остальных, с кем он рядом, с кем вместе. На легконогих газелей и толстоносых сайгаков, на остророгих косуль и ветвистых оленей. Лев не умеет, подобно двуногим, оставлять на стенах пещер рисунки зверей, чтобы даже подземные духи могли любоваться. Лев не заботится о подземных духах. Он любуется сам. Любуется теми, кого убивает. Любуется, когда не убивает. А когда убивает – тогда убивает. Но только тогда.

А затем его сон резко изменился. Он стоял в каком-то озере или просто в болоте с мутной водой. Он не хотел там стоять, но никак не мог выбраться. Кромешная тьма хлопала крыльями возле самых его ушей, и ему не нравился этот грохот. Совсем не нравился. Но выбраться он не мог, как ни старался. И это внушало тревогу, это бесило. Он стремился проснуться – и не просыпался. Он был пленником. Он был жертвой. Кто-то другой теперь им любовался. И кто-то другой, совершенно невидимый, решал за него. Ему приходилось смириться. Не оставалось иного пути. И он потихоньку смирялся. Так и стоял. Изнурительно долго стоял.

И тогда ночь за него заступилась. Она прервала тянучий сон колким холодом. Рыжегривый, отфыркиваясь, поднялся на ноги и побрёл искать львиц. Голод и одиночество подгоняли его. Он почти что бежал, не замечая, что ступает на все четыре лапы. Его рана зажила. Теперь его боль заместил голод. Но он торопился не только от голода. Он желал удалиться как можно дальше от мрачного сна. Как можно дальше.

Он скоро выдохся, побрёл медленнее. Потом вовсе залёг, потому что неистощимые силы в конце концов иссякли. Сколько можно бродить одинокому льву… Или львицы найдут его сами – или он так и останется здесь. Так и останется.

Как в том болоте…

****

Пахнет дымом. Ещё пахнет вареным мясом, приятный запах щекочет ноздри. Потрескивает огонь.

Шаман Еохор со всклокоченными волосами склоняется над ним и смеётся:

– Вставай, охотнику прислали подарок.

Режущий Бивень потягивается, хрустя суставами, садится.

– Какой подарок?

– О-о! – шаман покачивает рукой с поднятым указательным пальцем. – Моя закоснелая старуха никогда бы такое не сварганила. Куда ей! Тут нужна свежая выдумка.