Дочь огня

Я, как кишлачные мальчишки, сделала себе рогатку и охотилась на воробьев, ходила на берег пересохшего Зеравшана, собирала траву, приносила домой и варила, чтобы накормить родителей.

Вдруг я узнала, что из Бухары приехал богач, по имени Латиф-бай, и покупает невольниц и рабов и что мачеха Ибрагима уже продала его за мешок пшеницы. Я пошла к соседям, увидела, что муж и жена сидят и едят жареную пшеницу.

— А где Ибрагим? — спросила я.

Они мне ничего не ответили. Я поняла, что люди мне правду сказали. Тогда я сама пошла к аксакалу. Я сказала ему, что, если моего Ибрагима продали за мешок пшеницы, пусть и меня возьмет бай, но за это пусть дадут моим родителям мешок пшеницы и кувшин масла. Аксакал был посредником бая — подыскивал для него рабов и невольниц, а кишлачным жителям доставал таким образом хлеб и деньги и, конечно, сам нагревал на этом руки. Он знал, что мы с Ибрагимом любим друг друга, знал также, в каком состоянии были мои отец и мать, поэтому он сказал:

— Хорошо, дочка, я устрою так, чтобы все были довольны: как говорится, и рубин сниму с возлюбленной, и возлюбленного не рассержу. Я сделаю, как ты хочешь, отдам тебя баю за мешок пшеницы и кувшин масла для твоих родителей, но попрошу бая, чтобы Ибрагима женили на тебе, Думаю, что бай согласится на это, ведь тогда ваши дети тоже станут его рабами… верно?

Я согласилась не раздумывая, потому что рада была и со своим милым соединиться, и отцу с матерью помочь, спасти их от голодной смерти. Я знала, что, если не сделаю этого сама, отец с матерью скорее умрут, чем продадут меня.

Вот так и вышло, что я сама себя продала в рабство. Не дай бог кому-либо увидать такие черные дни, какие я видела, коснуться той горькой чаши, из какой я пила! Легко сказать: сама себя продала! Только с ножом у горла может человек пойти на такое, волю на рабство обменять! Не случись с нами такой беды, как неурожай и голод, мы бы и знать не знали об этом злодее Латифбае.

Я пошла домой, чтобы в последний раз повидать отца и мать, проститься с домом, где я родилась, с родными местами, где провела свое детство и юность, где была так счастлива. Отец мой лежал на старом паласе, на каких-то лохмотьях, он был в забытьи, и мать, худая и бледная как мертвец, с запавшими глубоко глазами, лила ему в горло воду дрожащими руками. Староста дал мне две горсти муки, я быстро поджарила ее в котле, подлила немного воды, сделала болтушку, разлила ее в две миски, поставила перед родителями, а сама вылизала котел. Отец с матерью быстро съели болтушку, помолились за меня и, успокоенные, уснули.

День клонился к вечеру, знойное солнце уплывало на запад, тени деревьев стали длиннее. Перед домом у нас — сад. В нем когда-то рос виноград, яблони, груши, черешни и персик, теперь это все пожелтело, сгорело без воды. В этом году и сад не дал урожая. Было немного винограду, но мы его съели еще незрелым. Раньше в огороде у нас росли лук, морковь, огурцы и репа, сейчас все заросло сорной травой. Каждая пядь этого огорода и сада была дорога мне, в каждое деревце вложен мой труд, моя любовь. В тени вот этих деревьев я сидела с подругами, играла, вот тут я бегала, резвилась, а вон там, за кустом роз, что растет у соседской ограды, я столько раз встречалась с Ибрагимом, поверяла ему свои маленькие тайны… И вот я бросаю все это — и дом, и сад, и всех близких, ухожу на чужбину, в неволю. Ухожу, чтобы быть рядом с любимым, быть ему поддержкой, ухожу, чтобы вырвать из лап смерти отца и мать!

Я пошла к аксакалу. Он уже поджидал меня, посадил на лошадь и погнал ее в город.

Печаль по дому и воспоминания так захватили меня, что я даже не заметила, куда меня везут. Я опомнилась, когда лошадь остановилась, аксакал слез сам и снял меня с лошади.

Вижу, перед нами высокие ворота. Вокруг подметено, в крытом проходе ни соринки, чистота. Навстречу нам выбежал мальчик-слуга, взял у аксакала лошадь, и мы вошли во двор. Усадьба огромная, великолепная. Перед мехманханой высокая суфа, по другую сторону двора — конюшни. На суфе разостланы ковры, на них лежат курпачи и подушки.

На подушках возлежали двое солидных мужчин и беседовали. Один из них, сидевший на почетном месте, чернобородый и черноусый, увидев нас, сказал:

— А, аксакал! Заходите, милости просим!

Аксакал оставил меня внизу, сам поднялся на суфу, поздоровался < чернобородым за руку, потом сказал:

— Я привез вам девушку, другой такой в нашем кишлаке нет — и по красоте, и по сноровке во всякой работе.

— Вот как! — засмеялся бай. — Так зачем же вы хотите такую девушку отдать?

— Вы же знаете, что у нас делается, — серьезно отвечал аксакал. — Она единственная дочь у отца с матерью, их сейчас ожидает голодная смерть. Это одно, а другое — тот парень, которого вы недавно купили, Ибрагим — ее жених. Узнав, что вы его взяли, девушка пришла ко мне с плачем. Я понадеялся на вашу милость и дал ей такой совет. Я ей сказал: пойдем, я отведу тебя к баю и попрошу, чтобы он вам с Ибрагимом был вместо отца, чтобы он соединил вас, а вы за это будете молиться за него и работать на него до самой смерти. А бай будет милостив к твоим родителям — даст им пшеницы и масла, чтобы они не умерли с голоду. Вот с этим мы и приехали.

Бай погладил свою бороду, подумал немного, потом поднял голову и спросил меня:

— Ты слышала, что староста сказал? Ты согласна?

Я ничего не могла ответить, в горле у меня точно комок застрял, мне хотелось плакать. Но бай продолжал:

— Если ты сейчас перед этими уважаемыми людьми скажешь, что ты согласна, я напишу бумагу от твоего имени, поставим печать, а потом я, как условились, женю на тебе Ибрагима.

Услышав имя моего возлюбленного, я немного ожила и согласилась на все условия. Бай сказал, что плату за меня — мешок пшеницы и кувшин кунжутного масла — он отдаст аксакалу, чтобы тот передал их моим родителям.

— Отведите ее в чулан! — приказал бай аксакалу.

Аксакал взял меня за руку и отвел в конец двора, в чуланчик, где уже сидели две женщины, подавленные и печальные. Обе они были из соседнего кишлака. Латиф-бай купил их у родственников обе были сироты, без отца и матери, они появились здесь днем раньше меня. От них я узнала, что Ибрагим с другими рабами заперт в соседнем помещении.

Вечером нам принесли поесть — суп и жаркое, остатки от байского угощенья. Мы все трое были голодны, наелись, поблагодарили бога и уснули.

Назавтра случилось такое, что мне даже и рассказывать не хочется, чтобы ты и не знала о таких вещах! О, пусть никогда больше человеческое дитя не разлучается с близкими, не покидает родные места, а если и покинет, то пусть никогда не будет рабом! Раньше я думала, что рабом и невольницей быть — это быть слугой и служанкой. Ну что ж, поработаешь на своего господина, выполнишь все, что велят, съешь свой кусок хлеба, а в остальном — твоя воля. Но скоро я поняла, что, когда становишься невольницей, теряешь и свое человеческое. Самый последний негодяй может бросить камень в невольницу, а она не смеет даже охнуть!

Что невольница, что собака под дверью — все одно! Невольницу покупают и продают, бьют, мучают, используют все ее уменье в работе, все силы и способности, на части рвут, убивают… все можно! Захочет хозяин — отдаст невольницу замуж за своего раба. Если у них родятся дети, они станут такими же рабами. И внуки и правнуки — все они будут рабами, все потомство их будет выброшено из человеческого рода.

Так вот, в тот самый день пришел служащий из суда, сказал, что все мы проданы, записал наши имена на бумаге и объявил, что мы теперь — невольницы Латиф-бая, он купил нас, и мы до конца наших дней в полном его распоряжении, во всем должны быть покорны ему: скажет он — умри, — должны умереть, скажет — живи, — будем жить.

В помещение, где мы находились, принесли мангал с раскаленными углями. Бай сам пришел к нам и приказал одной из нас снять штаны. Мы все трое закричали: что это значит, зачем он нас так срамит? Бай засмеялся, объяснил: есть такое правило, что у раба на теле хозяин ставит клеймо, — если раб или невольница вздумают убежать, их всегда можно будет опознать по этому знаку. После этого разъяснения бай приказал слугам приступить к делу, и те, не обращая внимания на наши вопли и крики, наложили раскаленное клеймо нам на спины и ягодицы. Несчастные мои подруги, и так полуживые от страха, упали без чувств от невыносимой боли. Меня же от запаха горелого человеческого мяса стошнило, и я лежала, свернувшись в комок, почти без памяти. Немного погодя послышались крики и вопли из соседнего помещения — там клеймили парней. До полудня продолжалось это: бай клеймил купленных им рабов и невольниц…