Тимофей с Холопьей улицы

Камни играли, переливались чудным светом, и трудно было отвести от них глаза. На изумруде вырезан всадник на коне; в черной финифти плавал яхонт червчат, а на нем – пес борзой; в середине другого – гиацинта – человек льву пасть раздирает. Епифаний Кипрский писал о сем камне: «Гасит огонь и помогает женщинам при родах». «Бред! Кровь и пот в себя вобрали, в том и цена их!» – Незда снова любовно поглядел на камни, подошел к двери, заглянул в клеть.

Тимофей, сгорбившись, сидел над пергаментом.

«Его не корми, только рукопись дай…» – довольно усмехнулся Незда. Что греха таить, любил умных людей, слабость питал к ним.

«Откуда жадность такая до знаний у сына сапожника? – продолжал размышлять посадник. – Не то что мой умоокраденный. Из Тимофея толк немалый выйдет… Давал ему переделывать грамоты – пишет кратко и по-своему. Ты, Незда, неплохо разбираешься в людях. Из этого книголюба можно извлечь пользу». Его заняла новая мысль: «А почему бы Тимофею не составить жизнеописание посадника Незды? Ну, может, не сейчас, а со временем, когда уменья наберется».

Он даже улыбнулся этой неожиданной мысли – так она ему понравилась. «А впрямь! Власть моя равна власти римского консула либо италийского князя; если у них это водилось, почему бы не быть у нас? Посадник Великого Новгорода! Града, где еще при Ярославе находили пристанище лишенные престола король норвегов Олаф, чады сакского короля Эдмунда Железный Бок, угрский принц Андрей с братом своим Левентою… А пока, – он насмешливо прищурился, – новоявленного Плутарха надо приручать и подкармливать…»

… «Как постичь тайну красок?» – думал Тимофей, рассматривая заставки и концовки.

Заглавные буквы нарисованы были киноварью, желтой и черной красками. Поднимали клювастые головы грифоны, звали в сказочную даль полуптицы-полульвы, загадочные крылатые серны и кентавры.

И вдруг родилась мысль: «Сделаю подарок Ольге – нарисую для нее свою заставку и отнесу».

Его даже в жар бросило. Захотелось сейчас же, немедля приступить к делу, но в слюдяное оконце уже заглядывали сумерки. Надо было достать краски, и он решил, что подарок начнет готовить завтра.

Ночь он спал беспокойно. Все представлял, как необычно нарисует, как обрадуется подарку Ольга, благодарно поглядит на него, Тимофея.

Об Ольге думал с каждым днем все больше. Что с того, что не видел ее! От этого она была еще желанней. Он вел с ней долгие разговоры, он советовался с ней, придумывал ласковые имена и не мог бы теперь представить свою жизнь без нее, без этого ощущения, что она где-то рядом, за несколькими поворотами улиц, ходит по тем же мостовым, что и он, дышит одним воздухом с ним.

Среди многих иных талантов есть, верно, и талант любить. Любить нежно, преданно, глубоко и красиво. Любить, не выдавливая из себя чувство, не загрязняя его, а так, как светит солнце, как бьется сердце. И талант этот вовсе не в умении произносить красивые слова, а в целомудренном, внешне, может быть, даже скупом проявлении чувства, безграничной преданности ему.

Тимофей после возвращения из похода был у Мячиных. Отец Ольги теперь отнесся к нему совсем по-иному: расспрашивал о походе, о службе у Незды и поглядывал на Тимофея задумчиво, будто примеряясь и боясь в чем-то ошибиться.

Два месяца рисовал Тимофей заставку, вкладывая в работу всю свою любовь к Ольге, весь пыл горячей, доверчивой души.

Он придумал ввести в плетенку букв девичьи лики – такого нигде не видел – и придал им Ольгино выражение. Он, как великого праздника, ждал вечера, когда отнесет ей свой дар, и этот вечер наконец наступил.

Тимофей застал сестер Мячиных в большой клети за игрой в «первенчик».

Они, все пятеро, сидели на полу, в кружок. Каждая положила на колено старшей сестре Машке по два пальца. Машка, о которой соседские парни говорили, что у нее «один глаз на полицу, а другой в солоницу», частила скороговоркой:

– Первенчики, друженчики, трынцы, влынцы, поповы ладынцы, цыкень, выкень!

Произнося каждое из этих слов, Машка указывала то на один, то на другой из протянутых пальцев, и если со словом «выкень» палец не успевали спрятать, то начинала скороговорку зазевавшаяся.

Игра им, видно, изрядно уже прискучила, и, когда на пороге появился Тимофей, сестры обрадовались возможности потормошить застенчивого гостя. Они вскочили с пола – были сестры все, кроме Ольги, на один лик: безбровы да тощи, – окружили Тимофея.

– Вот ладно, что пришел!

– Будешь с нами в слепого козла?

Отец Мячиных, до сей поры молчаливо что-то тесавший в углу, недовольно прикрикнул:

– Ну что напали?!

Но Ольга уже тащила кусок холста, завязывала им глаза Тимофею, выпроваживала его за дверь.

И как Тимофею ни тошно было сейчас играть в этого слепого козла, он покорно подчинился и застучал в дверь.

– Кто здесь? – спросила Машка, приставив палец к сухоньким, тонким губам и строго озираясь на сестер.

– Слепой козел, – послышалось из-за двери.

– отвечала Машка.

Тимофей, как того требовала игра, недовольно забил ногой о дверь, вошел. Машка изо всей силы хлопнула его по спине, и девицы кинулись врассыпную, чтобы он их искал…

Но Тимофей сегодня скучно играл: так неохотно передвигался, так плохо старался поймать кого-нибудь, что сестры, обидевшись, стянули с его глаз повязку и не стали задерживать, когда он, шепнув Ольге: «Я те что-то поведаю», пошел с ней в соседнюю клеть.

Там Ольга села на лавку, щелкая орешки, выжидательно поглядывала на Тимофея. Уж больно таинственным был его вид.

Чувствуя какую-то неловкость и желая прогнать ее, Ольга шаловливо предложила:

– А ну, реки часто: клюй крупки около ступки, клюй крупки около ступки!

Но Тимофей словно бы и не слышал ее. Он с трудом разжал сразу пересохшие губы, тихо произнес:

– Я те подарок принес…

Ольга вынула орешек изо рта, придвинулась ближе.

– Вот придумал! – сказала она с любопытством и нетерпением.

– Сам сделал! – Он осторожно достал из-за пазухи пергаментный лист и, трепеща, протянул его Ольге.

В соседней клети Ольгины сестры зажужжали веретенами. Машка сидела насупившись. Правду сказать, обидно ей было, что жених появился у самой младшей. Как она, Машка, только ни гадала, ни привораживала к себе женихов! И сученую нитку в воду бросала: свернется – худая участь; и колья в плетне считала: если чет – быть замужем; и башмаки пеплом посыпала, а на ночь гребень под голову клала, волосы смачивала водой, что настоялась на чародейской траве, чтобы дьявол не сунулся вместо суженого сокола.

А женихов почему-то не было! Может, потому, что приданого кот наплакал, да и собой не ахти какая? Хотя бывают и хуже – вон какие уродины выходят. Только бы не дождаться вдовца старого.

И Машка грустно запела:

Отец напряженно прислушался к тихому журчанию голосов Ольги и Тимофея. Сделав губами такое движение, словно прополоскал рот, недовольно прикрикнул на Машку:

– Да замолчи ты! Только и думки что об женихах! – И снова прислушался.

Ольга приняла странный подарок из рук Тимофея, и тень разочарования пробежала по ее красивому лицу. «Вот всегда он такой, не как все… Надумал, что дарить… Лучше бы какие ни на есть сережки принес!» – Она мельком взглянула на яркий лоскуток, снова свернула его и, небрежно сунув за божницу, защелкала орешками.

«Ничего, – успокаивал себя Тимофей, – позже разглядит».

Он пробыл у Мячиных недолго, а когда ушел, унося непонятную тяжесть на сердце, Ольга, надувшись, села к окну.