Город мелодичных колокольчиков

Все в этот день, от еды до разговоров, грузинское. И все слуги, образуя второй ряд, жадно слушают только грузинскую речь, только грузинские песни. И даже Папуна, отбросив со лба поседевшую прядь, рассказывает смешное только о грузинских каджи или чинке. А чаши, как всегда, подымают с пожеланием. «Да живет вечно прекрасная, неувядаемая Картли!»

Так один день в неделю ностевцы жили для себя, жили жизнью Картли — далекой, почти недосягаемой, как звезда в небесной бездне, но такой близкой, всеми ощущаемой, как боль в тоскующем сердце.

Справа от Саакадзе чаша, полная вина, неизменно оставалась нетронутой, — чаша Даутбека. В ней отражались огни грузинских светильников, потом они гасли, и вино загадочно окрашивалось цветом ранней зари, разгорающейся над Стамбулом.

Понятным было изумление картлийцев, когда в одно из воскресений раздался настойчивый стук в глухие ворота. Слуги вопросительно смотрели на Саакадзе. Димитрий, побагровев, вскочил, — он знает, какой плеткой огреть непрошеных гостей! Ростом поспешил за ним, трезво рассудив: «Кто знает, может, старшему везиру вздумалось проверить, что делают грузины в запретный день».

Полуденная еда уже закончилась, и все собрались в «зале приветствий» для кейфа и задушевных воспоминаний. В углу Дареджан занялась вышивкой придуманной ею картины: распластавшись на скале, пятнистый барс следит за беркутом, парящим в облаках, готовясь к прыжку, а далеко внизу ползет арба, влекомая двумя буйволами, нагруженная доверху овечьей шерстью. Ветер, пригибая деревья, несется к арбе, с тревогой озирается аробщик, а барс, равнодушный к мелким делам, точит когти и глядит в небо, не имеющее ни дна, ни берегов.

Ростом и Димитрий вернулись озабоченные.

— Полтора месяца буду думать и не придумаю, зачем два сына князя Шадимана пожаловали сюда.

— Ты забыл, Димитрий, что с ними Магдана.

— Магдана? — удивилась Хорешани и быстро поднялась.

— Пусть войдут под наш кров, если не врагами пришли, ведь они грузины, — задумчиво сказал Саакадзе.

Магдана задержалась на пороге, не решаясь переступить его. Страдание, отразившееся на ее лице, делало ее еще более красивой, она напоминала осиротевшую лебедь, застывшую на зеркале ледяной воды. Бледность щек ее была неестественной, и от этого еще ярче казались глаза, обрамленные густыми ресницами. Перед Мозаичным дворцом она дала себе зарок не пролить ни одной слезы, удержать стон, но при первом же взгляде, кинутом на близких ей, она бросилась на грудь Хорешани и громко зарыдала.

В одном порыве поднялись все «барсы», выставив по-воински правую ногу вперед и скрестив на груди руки. Они, так же как и Хорешани, поняли, о ком льет слезы любящая. Магдана привела сюда братьев, не в силах далее противиться своему сердцу.

Низко склонили свои головы «барсы» перед той, кого любил Даутбек. Магдана поясной лентой провела по глазам и вся поникла. Тепло поцеловала Русудан смущенную Магдану и поправила ей локоны, ароматные, как лепестки роз, а Дареджан бурно обняла ее.

И, как луч пробивается сквозь сетку дождя, Магдана слабо улыбнулась сквозь слезы. Она поняла, что вновь обрела любимых, смущение мгновенно исчезло, невыразимая нежность отразилась в ее взоре, устремленном на Георгия.

Полилась беседа, непринужденная, дорогая всем. Говорили о Картли. Занятые разговором с Магданой, никто не обратил внимания на двух рослых сухощавых мужчин, остановившихся у резных дверей. Они теребили усики и не торопились нарушить свое молчание.

Георгий с любопытством незаметно разглядывал сыновей «змеиного» князя. Богатые одежды, драгоценное оружие, — видно, пребывают в полном благополучии. Но кто они? греки? турки? или ухитрились остаться грузинами? Не похоже… Саакадзе пригласил молодых Барата опуститься на узкую оттоманку.

— До меня дошло, князья, что из Греции, куда вы бежали из Марабды, — он старался говорить ласково, — вам снова пришлось, бежать сюда. Почему?

— Нет, Моурави, не совсем верно донесли тебе наши недоброжелатели, — проговорил старший, Заза. — Переехали мы сюда по особой причине. В один из ничего не значащих дней мой тесть, богатый купец, получил от своего двоюродного брата, совсем одинокого, повеление немедля прибыть в Константинополь, где он живет один в Белом дворце, наполненном редкими изваяниями, свитками, мозаикой и драгоценностями, а также обладает большим поместьем, изобилующим киосками, роскошными садами и множеством слуг. Сумасбродный обладатель несметных богатств грозил моему тестю: «Если не распродашь свои склады с товаром и не прибудешь со всей семьей жить ко мне, — знай, лишу тебя наследства, передав все до последней бусы греческой церкви…» Мой тесть, умный человек, воскликнул: «Этот расточитель золота так и поступит!» И мы все, как перелетные птицы, поспешили в теплое поместье, где золото греет, как солнце. И правда, золотой дождь льется на нас, но мой тесть скучает: нет собственных складов, нет товаров, власти нет, — был вот первым купцом в Афинах, а от безделья стал звездочетом: по расположению звезд хочет предугадать судьбу.

— А может, звезды ему золотые монеты напоминают? Утешается? — проговорил Гиви.

— Полторы чалмы тебе вместо башлыка! Не перебивай! — прорычал Димитрий.

Заза вежливо поклонился и продолжил:

— А брат тестя — правду сказать, к нашей радости — запрещает ему торговать, ибо богатства наши не нуждаются в приумножении.

— А вы что делаете во дворце счастливца?

— Мы, Моурави, очень заняты: охотимся, устраиваем пиры, услаждаемся путешествиями, — серьезно ответил Заза и поклонился. — Всем весело, одна Магдана тоскует, чем огорчает мою жену, младшую сестру ее, Арсану, и особенно мать моей жены — приятных женщин; они сразу полюбили Магдану и хотят выдать ее за греческого князя.

— А ты на ком женат? — спросил Саакадзе младшего, Ило.

— Я?.. Пока свободен. Сватают мне двоюродную племянницу султана Мурада… говорят, красивая, только султан пока противится: в знатности моего рода хочет удостовериться. Слух есть, Моурави, будто султан ни в чем не отказывает тебе. Может, подтвердишь, что знамя Барата высоко взвилось над другими фамильными замками, что меч Барата уже сто лет обороняет важный рубеж Картлийского царства?

Вслушиваясь в слишком откровенную речь, Саакадзе едва скрывал горечь: «Так вот почему так внезапно посетили князья любимца султана!»

— Да, жаль, не похожи вы на вашего отца, князя Шадимана.

— Как, Моурави, и ты не в шутку об этом жалеешь?! — поразился Ило.

— А разве не тебя считают самым заклятым врагом моего отца? — голос Заза срывался от волнения.

— Думаю, не меня. Нет, никогда я не был врагом умного Шадимана, необычайного «водителя», как здесь говорят, дипломатии, искусного игрока в «сто забот». Нет еще такого другого, кого бы я ценил так же высоко. Я враг иного Шадимана — предводителя княжеского сословия, опоры истязателей грузинского народа.

— Не осознаешь, Моурави! — запальчиво возразил Ило. — Разве князь Шадиман и дипломат Шадиман не одно лицо?

— Не одно. Я тоже не одно лицо, когда дорожу Шадиманом, как умнейшим из умных, украшающим собой Картли, — и когда желаю крушения черных замыслов, которым он отдал жизнь, пожертвовал вами и… скажу прямо: пожертвовал собой.

— Мы его не жалеем, — холодно ответил Заза, положив руку на пояс, словно на эфес меча. — Если человек посадил в собственном саду крапиву, так не может требовать, чтобы вырос персик.

Задумчиво крутил ус Саакадзе и наконец твердо сказал:

— Если б Шадиман для своего удобства вместо персика перцем увлекся, я бы тоже его не осудил. Пусть его намерения во вред царству, во вред азнаурам и — еще больше — во вред народу, пусть во всем заблуждается — это другой разговор… не кончен мой непримиримый спор с ним… Но он не ради личных благ, а во имя расцвета княжеского сословия сметал все, что мешало осуществлению его замыслов. Он многие ночи с коварством замышлял, как уничтожить меня, осудившего его деяния. Во всех помехах он чувствовал мою руку, ибо я тоже немало придумывал, действуя безжалостно… и невольно уважая его за стойкость. Так мы многие годы, каждый за свое сокровенное, вели непримиримую борьбу. Но вот пришел час, когда я мог уничтожить князя Шадимана, и я… не уничтожил. Было время, когда князь Шадиман мог меня уничтожить, и… не уничтожил. Он, подобно мне, испугался одиночества, испугался пустоты. Я понял, что на смену блеску ума, широкому воодушевлению придет глупость, алчность, себялюбие, — ибо знамя князя Шадимана подхватила бы свора шакалов для собственной наживы. С годами мы уразумели: не в нас причина, оттягивающая мою или его победу… Крушение его замыслов кроется в низменности, в корысти князей. Моя победа отсрочена самим народом, в его слабости — мое бессилие… — Саакадзе прервал разговор, он понял, что говорит вслух с самим собою, говорит о том, что давно укрыл в тайниках своей души… — Да, жаль, князья, вы совсем не похожи на отца, вы другой породы. А еще утверждают, что плод от дерева недалеко падает.