Монсеньер Гастон Феб

— Как никогда.

— Смотри же, сир рыцарь, как бы я не перестал тебе служить: не буду больше являться к тебе и рассказывать, что творится на свете.

— Не может такого быть, ты всегда будешь приходить ко мне и станешь для меня еще дороже и любезнее, когда я тебя увижу.

— Надо исполнять то, чего ты хочешь, — проговорил Ортон.

— Да, надо — подтвердил рыцарь.

— Ну, что ж, пусть будет так.

— Ты согласен?

— Да. Первое, что ты увидишь завтра, когда откроешь окно столовой, выходящее на двор, буду я.

— Хорошо, иди теперь, занимайся своими делами, я еще глаз не сомкнул от досады, что не увидел тебя, а теперь очень хочу спать, — сказал рыцарь.

На следующий день он проснулся поздно, потому что накануне уснул лишь после полуночи. Он сразу испугался, как бы Ортону не надоело ждать его и не вздумалось убежать, а потому быстро соскочил с кровати, пробежал по коридору, влетел с разбегу в столовую и распахнул окно. И тут он очень удивился: во дворе среди сорняков, выросших на кучах навоза, паслась самка дикого кабана, такая крупная, каких он никогда не видел, с такими отвисшими сосцами, словно она вскормила не менее трех десятков кабанчиков, и такая худая — просто кожа да кости, да еще длинная морда, вытянутая словно охотничий рог и непрерывно издававшая странное хрюканье.

При виде этой твари сир де Корасс страшно поразился: он никак не мог представить себе, что его любезный вестник Ортон может принять такой облик, и решил, что это действительно дикое животное, изголодавшееся в лесу и прибежавшее во двор замка поискать пастбища посытнее. И так как ему неприятно было смотреть на такую жалкую тварь, он позвал слуг и псарей и велел им спустить собак и выгнать веприцу из сада, задав ей жару.

Псари и слуги выполнили его приказ и спустили собак со свор.

Увидев свинью, собаки помчались на нее, ощерившись, но схватить могли только ветер: когда они достигли ее, она вдруг исчезла — растаяла в воздухе.

Сир де Корасс так и не услышал больше своего любезного вестника Ортона, а вскоре и умер — ровно через год, час в час, минута в минуту после описанного только что происшествия.

Оставался друг его, по совету которого сир Реймон вздумал увидать своего вестника, граф де Фуа, чей сын Гастон почивал в часовне францисканцев-миноритов в Ортезе, тогда как Ивен, его брат-бастард, воевал в Испании.

V

Прошло шесть лет со времени рассказанных нами событий. Граф де Фуа, сотворив молитву в уединении своей комнаты, как он привык, спустился в столовую, где уже поджидал его мессир Ивен, ставший рослым и очень красивым рыцарем, а также мессир Эрнантон Испанский и хронист мессир Жан Фруассар, которого рыцарь Эспер де Лион встретил в Каркасоне и довез с собой до замка Ортез, где они нашли самый радушный прием со стороны хозяина замка.

Они уже садились за стол, когда в дверях появился слуга и, не смея войти без приказания своего господина, молча ждал, хотя явно принес какую-то весть. Граф заметил его лишь через несколько мгновений.

— А, это ты, Реймоне, какие же новости ты принес? Кажется, ты был далеко.

— В лесу Спасенной земли, на пути в Памплону, в Наварре, монсеньер.

— И какую же новость ты принес?

— Там видели веприцу, монсеньер.

— Вот как! — воскликнул граф, заволновавшись. — Ты полагаешь, она еще там?

— Да, монсеньер, она там уже пять дней бродит; если пробудет еще пять дней, вы успеете туда добраться и поохотиться на нее.

— Да, конечно же я поеду туда. Посмотрим, неужели ей и на этот раз удастся удрать от меня.

— А что это за веприца? — спросил Фруассар.

— Господин ученый, — ответил ему граф, — я знаю, вы любите военные, любовные и охотничьи приключения; может быть, из того, что вы здесь услышите, получится новая занятная глава в вашей хронике; пока же я только могу сказать вам, что готов признать эту веприцу заколдованной: она появляется в самых далеких концах моих владений, графств Фуа и Беарна, то в одном, то в другом; сколько бы эту веприцу ни преследовали, догнать ее не удается: когда охотник совсем близко к ней подскачет, она вдруг словно сквозь землю проваливается; поговаривают даже, что она расплывается дымом и кое-кто это видел; а всего удивительнее то, что все, кто видел ее и гонялся за ней, погибает недоброй смертью не позже чем через год.

— Да неужели! — воскликнул Фруассар, и глаза его загорелись от радости, что ему встретился случай волшебства. — А вы сами видели ее, монсеньер?

— Видел; завтра как раз будет год, как это произошло. Было это в каркасонском лесу, и мне повезло не больше, чем всем другим: я гонялся за ней безуспешно целый день, а когда наступил вечер, потерял ее из виду.

— Какова же она? — спросил Фруассар.

— О, прежде всего, более тощей свиньи я в жизни не видел — кожа да кости, да еще шерсть, стоящая дыбом, и большие обвисшие сосцы. Я всю жизнь, с пятнадцати лет — а сейчас мне уже пятьдесят девять, — охотился за дикими и хищными зверями, но никогда еще не встречал такого, с которым можно было бы сравнить эту веприцу.

— Послушайте меня, монсеньер и отец мой, — сказал Ивен, покачивая головой, — не надо вам туда ехать, поверьте мне.

— Почему же это, любезный сын мой?

— Вспомните, что случилось с моим дядей, монсеньером Пьером Беарнским, который загнал и заколол медведя.

— А что с ним случилось? — спросил Фруассар, всегда жадно интересовавшийся всякими историями.

— Глупости все эти сказки, — вмешался Гастон Феб, но в голосе его сквозило беспокойство.

— А случилось вот что, — продолжал не сразу Ивен (после слов его отца некоторое время царило молчание), — и это все, монсеньер, истинная правда, которую рассказала мне в Испании после Альжубаротской битвы жена Пьера Беарнского, графиня Флоренса Бискайская, племянница дона Педро Жестокого. Однажды, как к нам сейчас, к нему явился кто-то из его охотников и рассказал, что в одном лесу на Пиренеях видели огромнейшего медведя, который, когда его чуть не загнали, вдруг обернулся и заговорил с охотниками, отчего весь тот край пришел в такой ужас, что никто не смел больше охотиться на этого зверя и преследовать его. Тогда дядя мой Пьер, столь же пристрастный ко всяким опасным забавам, как монсеньер и отец мой, тем более что в них текла кровь общего предка, сказал: «Если никто за ним не охотится, я его загоню». И что бы ему ни толковали, отговорить его от этого решения было невозможно. Отправившись в лес со своими охотниками, псарями и собаками, он почти сразу наткнулся на этого медведя. Псари спустили собак, и охота началась; довольно скоро медведю надоело убегать от собак, он прислонился к дереву и прямо непостижимо заработал лапами; не прошло и минуты, как он задушил и растерзал треть всех собак, что привело моего дядюшку в ярость: он выхватил бордоский меч, который обнажал только в больших битвах — сталь была так остра, что рассекала самые толстые доспехи, приблизился к медведю и стал сражаться с ним один на один словно с разбойником; борьба эта шла долго, потому что мой дядюшка, угрожая проклятием, запретил своим людям помогать ему, если только он не будет повержен и брошен на спину страшным врагом. Но сражался он так умело, что сам опрокинул медведя и убил его; он вернулся, торжествуя победу, в свой замок, а сзади везли в знак триумфа мертвого зверя. И вот в первую же ночь после того придворные и слуги графа, спавшие в одной с ним комнате и в передней, увидели, что он поднялся среди ночи, пошел с закрытыми глазами прямо к своему мечу, оставленному на кресле; затем, вытащив его из ножен, направился к висевшему в комнате гобелену и с яростью набросился на изображенную там фигуру, словно это был египетский сарацин или испанский мавр. Все придворные и слуги тряслись от ужаса, боясь, как бы эта ярость не обратилась против них, но на этот раз они отделались лишь испугом. Исколов гобелен, мессир Пьер Беарнский вложил меч в ножны, вернулся к своему ложу и проспал остаток ночи, словно ничего не случилось.