Норманны в Византии

Эти слова возвратили Ирину к действительности, и она чуть не упала от волнения.

Евдокия ободряла ее, наполовину смеясь, наполовину тронутая жалостью.

– Пойдем, пойдем! Успокойся, чувствительная ты душа! Поверь, я удержу именем Хорины уже поднявшийся топор. Палач не может не знать начальника, которого он обязан слушаться. А ты достань дома нужную сумму денег. Мы же проводим твоего Дромунда в тюрьму, где он и будет терпеливо ожидать, когда любовь ему откроет двери.

Навернувшиеся на глаза слезы придали лицу Ирины особенную привлекательность, и она нежно сказала:

– Евдокия, ты знаешь, какое большое место занимала в моей душе твоя дружба. Твое участие к моему горю увеличивает его еще больше.

– Перестань! – отвечала, смеясь, молодая женщина. – Теперь не время отводить нашей дружбе еще большее место. Любовь, которая вошла в твое сердце, не найдет его слишком для себя большим, если судить по тем размерам, в каких ты его получила, даже в настоящую минуту.

Слово «любовь», которое произнесла Евдокия, поразило Ирину, как открытие. Не испытав никогда этого чувства, она не понимала его. И, как бы пробуждаясь от сна, тихо сказала:

– Неужели ты думаешь, что я…

– Влюблена, – подсказала Евдокия. Ирина повторила:

– Влюблена в этого человека… И она тихо заплакала.

Часто, стоя в строю своей дружины, Дромунд с презрением смотрел на проходящих мимо византийских женщин, которые были так не похожи на женщин его родины. В ту минуту, когда любовь одной из них возвратила ему жизнь, он не забыл своего друга, который заодно с ним был обречен на казнь, и потому, указывая на Харальда, он сказал:

– Этот человек так же, как и я, приговорен к смерти. Сегодня же вечером должны были мы оба уже сидеть за столом Одина; и он не отправится туда один, без своего сотоварища.

– Я позабочусь и о нем, – сказала Евдокия. – Как его зовут? – Харальд.

– Он тоже, как и ты, поет?

Троил и Агафий не дали ей продолжать шутки, воскликнув:

– Как! У нас на глазах! Ты с ним заигрываешь?

И они отвели ее почти насильно. Ирина же опять подошла к Дромунду: ей хотелось, чтобы он заговорил с ней.

Он почувствовал это внутреннее ее желание и сказал с улыбкой:

– Если когда-нибудь будет нужна тебе, красавица, моя рука, то знай, что кровь Дромунда прольется за тебя с любовью.

Как нежная песня звучали его слова для Ирины. Тронутая его благодарностью, она чувствовала, как опять зазвучал в ее душе только что слышанный гимн о наслаждениях Валгаллы и вечной любви. Она уже не могла больше противиться овладевшему ею желанию. Не замечая ни Евдокии, ни братьев, ни толпы, ее окружавшей, она положила свою руку на руку любимого ею человека и бессознательно шептала:

– Спой, спой еще! И он запел…

Глава 13

Никифор

Муж Ирины был богатый меняла, довольно пожилой и весьма некрасивый. Жадность и усиленная деятельность по накоплению денег помешали ему окончательно разжиреть на лоне роскоши. Венчик седых волос, вьющихся так же, как и волосы бороды, окружал его блистающую лысину. Желчный цвет лица, нос слегка согнутый крючком, намекавший на финикийское происхождение, зрачки, не круглые, а вытянутые в горизонтальные черточки и совсем черные, точно какая-то из его прабабушек слишком много любовалась козлом, – были отличительными чертами его лица.

При такой физиономии Никифор обладал несоразмерно длинной талией и очень короткими ногами. Всем жителям Царицы мира он был хорошо известен и слыл за смешного, но опасного шута. Обитатели Буколеона прозвали его «Приапом», так как он таскал всегда с собой толстую трость, казавшуюся его третьей ногой, а патриции, побывавшие в его когтях, между собой называли его «Грифом».

Никифор начал торговлю за простым прилавком, на перекрестках улиц. На его переносном столе появлялись в изобилии бриллианты, золото, серебро и драгоценные вещи. Клиентами его были куртизанки, дружинники, не знавшие, куда девать свою добычу, и негодяи, спешившие сбыть краденные вещи. Как след слишком горячих объяснений с кем-то из клиентов, Никифор носил шрам над бровью, который при каждой вспышке злобы становился кроваво-красным. Этот шрам служил на его лице, оживленном единственною страстью – страстью к любостяжанию, неизгладимым свидетелем совершенных им в прошлом дурных дел.

В царствование Багрянородного Никифор состоял постоянным банкиром патриарха Феофилакта, так нагло эксплуатировавшего набожных жителей Византии.

Он снабжал этого высокопоставленного клиента деньгами, обирая потом хиротонии.

Он же заведывал жалованием танцовщиц, которых Феофилакт любил видеть участвующими в церковных церемониях, и держал поставку фуража для двух тысяч лошадей, помещенных патриархом, большим их любителем, рядом со стеною собора.

Когда Феофилакта постигла смерть, в то время, как он катался верхом на лошади, положение Никифора было уже упрочено. Он выстроил себе около дворцовых садов такой великолепный дом, что уже никакая молва не могла проникнуть за его стены. Кроме того, он заставил молчать эту молву своею щедростью.

Так, например, когда патриарх Полиевкт, стараясь вычеркнуть из памяти народа злоупотребления своего предшественника, переделал конюшни на приют для беспомощных стариков, Никифор предоставил к его услугам свой неистощимый кошелек.

Мало-помалу он стал известен как выдающийся филантроп, покровитель сирых и беспомощных, находя, что дружба с людьми уважаемыми и живущими в Боге в высшей степени ему полезна, так как, заручившись ею, он мог с презрением относиться к враждебной молве и скрытой злобе аристократов. Он не боялся своими странностями давать пищу разговорам, отвечая на ненависть смехом.

Женитьба на Ирине была тоже делом расчета.

Имея огромное состояние, он не нуждался в приданом жены; но зато, достигнув уже видного положения, хотел иметь возможность похвастаться перед другими красотою и элегантностью своей жены, выводя ее на придворные празднества. Потому-то его выбор и пал на сироту Ирину, замечательно красивую и очень умную.

Он рассчитывал, что она, из чувства долга, будет относиться к нему так, как другие жены относятся к своим мужьям из чувства любви.

Впрочем, и сам-то Никифор пользовался своими супружескими правами, больше из свойственной его натуре жадности, так как всякие другие желания давно потухли в нем от прежних излишеств.

Он не мог вообще не извлечь всей возможной выгоды из того сокровища, которое ему принадлежало, и наслаждался только одним сознанием, что красота, молодость и девственность Ирины принадлежат ему безраздельно, ревниво оберегая их, как слитки золота, наполнявшие его сундуки.

Он дрожал от страха, когда Ирина выходила из дома точно так же, как когда ему приходилось подписывать чек на сумму, нужную для передачи другому.

Между прочим, с тех пор, как эта прелестная женщина поселилась в его доме, Никифор не считал себя принужденным отвлекать внимание общества от своих темных дел, как прежде, разными странными выходками. Образцовая добродетель Ирины и без того давала для пересудов общества неистощимую пищу.

Они говорили:

– Верно, Никифор напоил ее приворотным зельем. Другие утверждали, склоняя многозначительно голову:

– Она хитра и ловко скрывает свою игру. А скептики между тем повторяли:

– Подождем – увидим…

Итак, добродетель Ирины служила ширмой низости ее мужа. Все взоры были обращены теперь на нее.

И пока кругом все занимались отыскиванием имени незнакомца, который мог бы еще усилить интерес предположений и сплетен, Никифор спокойно набивал свой карман.