Сибирский аллюр

– Об этом казаке! – Лупин даже закашлялся, будто горло свинцом расплавленным залили. – Ты влюбилась в него?

– Я и не знаю, что такое любовь, – она поправила шапчонку. – Но если это то, что делаю сейчас… тогда да, ты прав, я люблю его.

– А что ты делаешь?

– Я делаю из Ивана человека!

– Из казака?

– Да!

– Да простят меня небеса, но у меня больше нет дочери. Казак – и человек? Скорее уж из волка получится охотничью собаку сделать!

– Точно! – заулыбалась девушка.– Машков упрямый. Каждому дереву время нужно, чтоб вырасти, вот и человеку его дать следует. Но ты не понимаешь меня, папенька.

– Нет, я действительно не понимаю тебя, Марьянушка, – Лупин отвернулся к реке. Ночь медленно накрывала темным одеялом землю, солнце уже скрылось за окоемом. – Верно, я слишком стар, чтоб понимать-то, – он пожал плечами и дернул головой. Лупину казалось, что он медленно замерзает этим теплым июньским вечером. – И что только с нами станется?!

– Поезжай домой, папенька. Я вернусь.

– Когда, доченька?

– Года через два-три точно вернусь. Я не знаю, сколько ждать придется, пока Машков не переменится. Но я вернусь лишь с ним. Я заберу его с собой из ватаги.

Александр Григорьевич все кивал головой, как китайский болванчик. «Ну, и кому жалобы нести? – мелькнуло в голове. – Богу? Судьбе? Царю? Почему, мол, всех казаков не перевешает? Я, конечно, тоже хорош гусь – решил тогда с казаками побороться… Сидел бы тихо, глядишь, и была бы Марьянка дома. Что ж теперь-то делать? Может, утопиться?»

– Ладно, дочушка, – устало проговорил Лупин. – Я не понимаю тебя, но все равно, ступай с Богом.

– Спасибо, папенька, – ее голос дрожал. – Нельзя мне тебя ни обнять, ни поцеловать… Не сейчас.

– Конечно. Ты ж казак, чай…

Она кивнула, отвернулась и, взяв в руки поводья, двинулась к «своим». Лупин долго смотрел вслед дочери. Маленький, тощенький казачок в нелепой шапке на белокурой головенке. Марьяшка…

– Я с тобой останусь! – выкрикнул Лупин вслед. – Что мне в Новом Опочкове без тебя делать? Ты от меня бежишь, я – за тобой. Твой старый отец останется с тобой, дочушка. Что он без тебя в этом мире? Я тебе еще пригожусь, точно знаю.

Она промчалась мимо в лагерь. Сидела в седле, как влитая. Лупин гордо подумал: «Моя наука!». А потом поплелся к удмуртам, послушать, о чем те судачат.

Оказывается, Ермак с ватагой направлялись к Строгановым по наказу государеву.

Казаки – и по наказу государеву? Чудны дела твои, о, Господи!

Лупин больше не понимал этого мира. Что-то он упустил, время мимо зазря прокатилось. «А вот дочь поняла: нет больше вросших в свою землю людей. Эх и тяжко привыкать к такому…»

Он сидел на берегу реки, с горькой на вкус радостью осознавая, что дочь его все вытерпела.

Из лагеря доносилось заунывное пение ватажных…

Машков сидел у костра рядом с Марьянкой.

– Сколько тебе годов-то? – внезапно спросила она.

– Думаю, лет эдак двадцать восемь будет.

– Экий же ты старый!

Машков искоса поглядел на нее. «Что-то задумала, – догадался он. – Коли так спрашивает, значит, берегись, Иван».

– Почему ж это старый? – ворчливо спросил он. Девушка рассмеялась и устроилась у костра поудобнее.

– Потому, что старый… – хмыкнула она. – Впрочем, чего уж тут волноваться…

Всю ночь проворочался Машков без сна, думая о том, что Марьяшка выговорила столь легкомысленно и с такой проклятой веселостью. Старый… как заноза в заднице ее слова. Да и эти бессонные ночи… Их было слишком уж много, чтобы порядком вымучить Ивана.

Даже Ермак заметил неладное. Машков в седле иногда носом клевал, потом вскидывал на атамана одурманенные сном глаза, не понимая, что ему говорят. Загадки, да и только…

– Ты заболел, – сказал ему как-то раз Ермак, поглядывая на кулем сидевшего в седле товарища. – Животом, что ль, мучаешься, а, братец? Пережрал намедни, да? Или тебе просто бабенки веселой да ладной не хватает? – и Ермак загоготал весело, громко, провоцирующе.

Машков грустно ухмыльнулся.

– Баба! – устало пробормотал он. – Эх, Ермак Тимофеевич, Ермак Тимофеевич, и не напоминай ты мне о белом, горячем теле! А то и так плакать хочется!

– Вот значит как! Ну, так возьми себе какую-нибудь… Деревень по дороге много. Убивать никого не надо, так я приказал! Иначе вздерну! Но с бабенкой в траве поваляться, чего ж нет, дело нормальное. Супротив природы не попрешь…

– Ладно, лучше не думать! – Иван выпрямился в седле, быстро покосился через плечо, отыскал глазами Марьянку. Ее красная шапчонка словно горела на солнце. У Машкова больно сжалось сердце. «Если до кого-нибудь из этих висельников дойдет, что она – девка…»

– Борька у меня уже в печенках сидит, – пожаловался Машков. – Зря мы его с собой взяли…

– Твоя ж идея, Ваня! – Ермак небрежно пожал широкими плечами. – А теперь ты сыт по горло. Бей почаще, такой язык огольцы лучше всего понимают! Думаю, из него выйдет добрый казак!

– Если б дело было только в битье… – Машков подъехал к Марьянке, вымученно глянул на нее. Она была исполнена радости, глаза блестели задорно.

– Почему ты так сказала? – спросил он.

– Как, медведушко?

Сердце Ивана забилось как сумасшедшее. Впервые она его назвала вот так, и казак не знал, было ли это нежностью или издевкой. Черт бы побрал всех этих баб! Они точно с раздвоенным языком на свет появились!

– Ну… Что я – старик! В двадцать восемь-то! Да тебя бы за такое в реке утопить мало!

Она пронзительно рассмеялась, шлепнула конька по бокам и поскакала вперед. Машков поехал следом с самым мрачным видом и расплавляющимся от боли сердцем. «Ну, как же ударить ее, если погладить хочется? Вот ведь беда! Она явно не из тех баб, что позволят избить себя. Да ударь ее, она и прирежет, окажись у нее нож под рукой…»

Настроение у Ермака было превосходное. Они приближались к строгановским вотчинам. Повсюду виднелись следы твердой да хозяйственной купеческой руки: чистые деревеньки с крепкими палисадами на случай нападения все еще неспокойных вогулов и остяков, возделанные нивы, несколько серебряных рудников, охраняемых строгановскими оружными людьми, нападать на которых не хотелось даже казакам.

По реке плоские и широкие суденышки везли товар, а шедшие по берегу бурлаки тянули их за прочнейшие канаты.

– И чего на тебя Иван Матвеевич бранился, а? – спросил Ермак, когда Марьянка подскакала к нему поближе. – Что-то ноет Иван, словно луна с небес рухнуть грозится.

– Да не знаю я, Ермак Тимофеевич, – смущенно отозвался «Борька», подъезжая поближе. – Странный он вообще…

– Машков? Это отчего же?

– А он требует, чтобы я и по ночам никуда от него не отлучался…

Машков, подъехавший к атаману и все прекрасно слышавший, громко чертыхнулся, сам удивляясь, как это он от ужаса с коня не свалился. «Дьявол, а не баба», – только и подумал он. Ермак обернулся к нему и смерил друга укоризненным взглядом.

– И впрямь ошалел! – зло произнес атаман. – В ближайшей же деревне возьмешь себе бабу. Я сам прослежу! И Борька пусть посмотрит!

Машков закатил глаза.

– Так я и сделаю, – сквозь зубы процедил он Марьянке. – На твоих глазах с самой красивой бабенкой поразвлекаюсь. Как с кобылой обойдусь, а ты смотри! Сказать Ермаку, что я с огольцом переспать собираюсь! Да это унизительнее, чем в штаны от страха наделать. Все, я тебе клянусь, что в ближайшей же деревне…

– Не клянись, медведушко, – нежно отозвалась Марьянка. – Если ты возьмешь другую, я тут же вернусь в Новое Опочково.

– Но Ермак приказал! – вне себя от возмущения выкрикнул Машков. Она еще и «медведушком» его окрестила… Да как же тут не отчаяться! – Ермаковы приказы выполнять следует…

– Вот и думай, как выкручиваться будешь, Иван Матвеевич. Ты у нас старик опытный!

Марьянка звонко рассмеялась, тряхнула головой и ускакала на лошади. Машков сжал кулаки, сплюнул в сердцах и негромко застонал. «Она меня точно в гроб вгонит, – подумал Иван. – Если так и дальше пойдет, совсем идиотом стану. И это я, правая рук; Ермака! Пресвятые угодники, спасите и сохраните меня от этой бабы!»