Мэри Роуз

Фенелла дошла по дорожке до конца, устало проделала последние шаги и попыталась улыбнуться.

— Как прошел день?

— Очень хорошо. Галера будет роскошная, хоть люди и смеются, что королю нужно будет нанять капитана-испанца и штурмана-венецианца, потому что ни один англичанин не сможет ею маневрировать. — Его щеки покраснели, а в глазах появился блеск. — Как здорово присутствовать при том, когда растет такое чудо! Такая смелая и новая конструкция.

Фенелла рассмеялась.

— Новая? Ты слегка преувеличиваешь. В бассейне Средиземного моря на галерах воюют, пожалуй, уже тысячи две лет.

— Но не в Англии! — с жаром возразил он. — И так, как строим галеру мы, в новинку даже для Европы. Мы дадим ей больше парусов, чтобы она была быстрее при ветровале, и сделаем ее настолько высокой, чтобы ни один человек не осмелился пойти на абордаж. К тому же она будет очень устойчивой и сможет нести больше тяжелых орудий, чем другие корабли. Если поставить такой плавучий бастион меж юрких парусников, можно совершенно по-иному вести битву. Это все равно как если бы мы играли в шахматы и вдруг получили новую фигуру, позволяющую делать незнакомые до сих пор ходы.

Фенелла хотела сказать что-то еще, но он продолжал говорить, лучась восхищением.

— Мы задумали уже нечто большее, ты знаешь об этом? Если король даст нам заказ, мы можем построить ему целый эскадрон новых кораблей: длинные, изящные суда, как у турок, с шестнадцатью веслами с каждой стороны и полным такелажем. Ни гребное судно, ни парусное, ни галера, ни каракка — это галеас, наилучшим образом приспособленный для отражения атак извечных французских галер!

— Судя по всему, ты провел полдня над чертежами, — притворно вздохнув, подмигнула ему Фенелла.

— Я тоже хочу! Сейчас же! — Девчушка высвободилась из объятий и запрыгала, размахивая руками.

Он хотел открыть рот, чтобы, как обычно, уступить малышке во всем, но Фенелла опередила его:

— Сейчас у тебя будет ванна, а затем ужин, миледи.

— Но я хочу посмотреть морские карты! Я хочу быть кругосветным мореплавателем!

Малышка топнула ножкой, Фенелла подхватила ее и зажала под мышкой вырывающееся тельце.

— Я действительно мог бы еще раз сходить с ней… — начал Люк. — Мне нетрудно, Фенелла.

— Я знаю. — Фенелла протащила малышку мимо него в дом, поставила на ноги. — Но нашей леди Грозе нужно спать, а за топанье ногами и упрямство она скорее заслуживает наказания, чем поощрения.

— Нет, нет, — ужаснулся Люк. — Она такая милая.

Фенелла отвлеклась на миг, и ребенок тут же воспользовался этим, чтобы выскользнуть из ее рук и броситься бежать прочь. Ловко перебирая ножками, малышка помчалась по дороге, ведущей в сторону города. Женщина вздохнула. В том-то и беда: Франческа была слишком милой, чтобы к ней можно было относиться строго, слишком очаровательной, слишком любимой. Какой бы усталой ни чувствовала себя Фенелла после трудного дня в «Доме бессмертных», ей придется бежать за ней, чтобы стражники, окружавшие вооружившегося для войны города, не накинулись на нее и не напугали.

Временами Фенелла начинала опасаться, что они могут вырастить человека вроде ее матери, потому что слишком много позволяли ей. А потом, взглянув в милое личико, излучающее радость жизни, она думала: «Ты отличный человек. Ты такая, каким мог быть твой отец, если бы ему позволили расправить крылья, а не били по голове и хребту за малейшее движение расправленных крыльев. Ты должна иметь возможность дышать, чтобы превзойти саму себя. Все остальное приложится. А мать твоя — это я».

Она поставила узелок и собралась уже было бежать за ребенком, но Люк, занявший в сердце Франчески место старшего брата, преградил ей путь.

— Позволь мне пойти, Фенелла. Для меня это действительно будет удовольствием. А ты отдохни.

— Если тебе этого непременно хочется.

— Еще как! — Люк звонко рассмеялся и побежал вдогонку за Франческой.

Облегченно вздохнув, Фенелла опустилась на табурет. Пока эти двое не вернутся и Франческа не начнет буянить из-за ужина, у нее есть время задрать повыше усталые ноги. Недолго думая, она открыла один из узких шкафчиков, взяла кувшин с можжевеловой настойкой и налила себе полбокала. Она сама сделала ее и добавила приправу. Это не было ни «подсластителем жизни», ни вкусным вином, которое наливал им сэр Джеймс вечерами у камина, но про себя она называла его «усыпителем». Отломила себе кусок овсяной лепешки, намазала на корочку масло и, держа все это в руках, села у окна. Края клубившихся над морем серых облаков окрасились красным.

В тот день, когда Фенелла переехала в этот дом, она опасалась, что сбежит отсюда на следующий же день. Однако с тех пор прошло больше года, и жизнь здесь стала для нее обыкновенной. Часто бывало больно, он никогда не казался ей богатым и светлым, как Саттон-холл. Но здесь была ее жизнь, она справлялась с ней и часто думала о том, что не променяла бы ее ни на какую другую.

Тогда, в тот ноябрьский вечер, когда она открыла дверь Саттон-холла, надеясь увидеть за ней своего возлюбленного, она была уверена, что упадет и никогда больше не встанет. На пороге стояла Джеральдина Саттон, держа на руках переутомившегося чернокудрого человечка, имя отца которого было написано у него на личике.

— Позови моих родственников.

— Я не служанка, — прошипела Фенелла с достоинством, которое удивляло ее по сей день. Однако все же пошла, чтобы позвать сэра Джеймса, потому что женщина и полумертвый от усталости ребенок не могли оставаться на пороге. Потом пришел Сильвестр и, увидев их обоих, вскрикнул.

— Да, — заявила Джеральдина, разрушительница их мира детских мечтаний. — Мой супруг выгнал меня, потому что я родила ребенка от другого мужчины. Франческа — дочь Энтони. Больше у нас нет крыши над головой, и нам некуда идти.

Если бы в ту ночь Сильвестр мог привлечь Энтони к ответу за предательство, он забил бы его до смерти, и, возможно, в этом было бы какое-то архаичное избавление. Но Энтони не было, колотить было некого. Ему придется расплачиваться дороже.

Его ждали на следующий день. «Мэри Роуз» прибыла в Портсмут за два дня до того и ждала в сухом доке. Энтони заказал горную сосну со всей южной Англии, каждый кусок отбирал лично, чтобы обеспечить корабль второй системой шпангоутов, которая должна была вернуть ему остойчивость. «Это все равно как если бы человеку со сломанным хребтом дали новый скелет», — с горящими глазами объяснял он ей. Он был счастлив. А когда Энтони был счастлив, он мог быть самым очаровательным человеком в мире.

Фенелла тоже была счастлива, и Сильвестр впервые со дня смерти Ханны снова казался ей счастливым, как в детстве, на верфи. Он взял лютню и начал сочинять новую песню в честь возвращения Энтони, когда слуга доложил, что у дверей посетитель. «Он преодолел свои чувства ко мне», — облегченно думала Фенелла. Но когда вскоре после этого она увидела, как кровь отлила у него от лица при виде ребенка своей сестры, Фенелла поняла, что Сильвестр любил Энтони так, как только один человек может любить другого. Его любовь к нему была превыше всего, она была его хребтом, который нельзя заменить человеку, и в тот миг эта любовь разбилась.

Кто, когда и что сказал, кто пришел, а кто ушел и как они в конце концов узнали о случившемся, Фенелла не помнила. Она оказалась плохим свидетелем, хотя на этот раз была далеко не так юна, как тогда, во время происшествия в доках. Картинки в ее воспоминаниях накладывались одна поверх другой, сливаясь в волну тумана и крика. В первую ночь после случившегося она ничего не чувствовала. Ни беды, ни холода. Это было слишком. Даже сейчас, по прошествии двух лет, это иногда бывало слишком.

Она доверяла Энтони. Без оглядки. Потому что он любил ее, потому что с ним она перестала быть нежеланным ребенком, а стала Фенхель Прекрасной, которой море было по колено. Все, на что он считал ее способной, она могла вынести, потому что была уверена, что он никогда ее не предаст. Он никогда не заставит ее смотреть на блестящие волосы и пышную грудь другой женщины и чувствовать себя грязной и недостойной. Она видела его перед собой таким, каким он сидел у канала, — обнаженный и оскорбленный ее словами о том, будто всем мужчинам нужны другие женщины.