Тюремный вальс (стихи)

Каплями дождя охлаждая пыл?

Не меня ли зорька к ночи ревновала?

Неужели я это все забыл?

Не меня ль дорога все звала куда-то?

И я шел, не зная все свои пути.

Был Урал холодный, Кабарда когда-то,

И еще мне надо столько же пройти.

Не меня ль ласкала белая береза

И шептала что-то о своей любви?

Нежная, красивая, ты роняла слезы

И дарила, милая, прелести свои.

Не меня ли солнце обжигало жарко?

И сгорал дотла я от его лучей.

Лишь любовь березки мне была подарком,

И сейчас люблю ее я еще сильней!

Не меня ли ветер все сбивал с дороги,

Когда я березоньку нежную искал?

И на ту дорогу выводили ноги,

И свою березоньку - тебя я повстречал.

И опять преграды, и опять тревоги,

Нежная березка - разлучают вновь.

Эх! Пройду и эти трудные дороги,

Тебе, моя красавица, принесу любовь.

16 марта 1998 г.

* * *

Встает над Россией огромное солнце,

И синее небо мерцает зарей,

И вот уже луч постучал мне в оконце,

Все небо горит над моею Москвой.

Моя дорогая столица России,

Ты в сердце моем и в душе у меня.

Как часто в разлуках мне ветры чужие

К тебе разжигали любови огня.

Меня увозили в далекие страны

И там оставляли на множество лет,

Но я возвращался, как это ни странно,

И знал, что роднее Москвы моей нет.

Вот я иду по Тверской, по Манежу...

Как все изменилось! Но в сердце моем

Живешь ты, столица, такою, как прежде,

Живешь ты, Москва, своим старым огнем.

16 марта 1998 г.

* * *

Неужели мосты сжигать

Так легко и просто?

Счастье под ноги бросать,

Словно просо?

Неужели говорить:

Мол, люблю, люблю,

А самой обманом жить,

Словно кораблю?

Неужели в глаза глядеть

С искренней улыбкой,

А другому песни петь

Нежно, сладко, зыбко?

Неужели, посидев

С шоферюгой рядом,

От любви аж окосев

Всем влюбленным взглядом,

И в одиннадцать часов,

Словно бы с работы,

Возвращаться без трусов

Каждые субботы?

Звонит муж: приду встречать?

Не приходи, не надо,

Я сама могу домчать,

Ведь автобус рядом.

Но автобус не идет.

Он пропал куда-то?

А ее "москвич" везет

К дому, дом-то рядом!

Муж-мудак в окно глядит,

Ждет свою зазнобу.

В "москвиче" она сидит,

С шоференком оба

Насмехаются над ним.

Дятел косоглазый!

Проглядит глаза свои,

Не понявши сразу.

Он давно не нужен ей,

Да и был ли нужен?

С тонкой шишкою своей

Разве только мужем.

Обмануть ей дурака

Ничего не стоит,

Пусть в больнице он пока,

А соседи скроют,

Что к ней часто приезжал

Видный паренечек

И не раз с ней ночевал,

Не один разочек.

Муж, снимай скорей рога,

Отдавай другому.

Коли честь так дорога

Бей же по разводу!

2000 г.

Песнь о дубе

Дуб был раскидист и красив,

Земля в него вдыхала силу.

И света яркого прилив

С рассветом солнышко дарило.

Он на распутье трех дорог

Стоял задумчивый и гордый,

В тени укрыться странник мог,

Под той листвой - зеленой, твердой.

Гордился дуб своей красой!

Он вдаль кидал любовно взоры...

Он видел город молодой,

Поля, леса, седые горы.

Он много видел, много знал,

Дуб был царем лесной природы!

Он с ветром шелестя играл,

Поэты пели ему оды.

И вдруг не стало птичьих песен.

В испуге сник дремучий бор.

А по дороге с пылью вместе

Примчался смерч с далеких гор.

И молния вонзило жало

В кору красавца моего.

Качался Дуб, земля дрожала,

И с корнём вырвал смерч его!

Так на распутье трёх дорог

Лежал мой Дуб и встать не мог.

А ведь, бывало, в жаркий день

Прохладу он дарил и тень.

Иссохнул Дуб за много лет,

И здесь порой грустит поэт.

Тюремный вальс

Разговора не получилось. Павел Трофимов был апатичен и вял, реакция замедленна, ответы односложны.

Он смотрел мимо меня пустыми, казалось, невидящими глазами.

В углу камеры стоял надзиратель, тихонько похлопывая дубинкой по ладони. С приговоренными к смерти разрешалось общаться только в присутствии охраны.

Передо мной сидел двадцатидвухлетний парень со скованными наручниками руками.

Ничего не осталось от молодого отморозка, державшего в страхе весь район вокруг завода малолитражных двигателей.

Ночью он с подельниками поджидали припозднившихся прохожих, затаскивали их на пустырь, раздевали, снимали часы, отбирали деньги и убивали заточками.

Потом их повязали опера угрозыска. Следствие, суд, высшая мера четверым, а пятому, как малолетке, десять лет.

Я приехал писать о том, как заводской комсомол упустил пятерых товарищей по ВЛКСМ. Уговорили начальника тюрьмы, вопреки всем правилам, разрешить мне поговорить со смертником.

Но разговора не получилось.

- Все, пора, - сказал старшина-надзиратель, - вы уж извините, но больше он ничего не скажет, боится очень.

Я встал. Надо было что-то сказать Трофимову. Любая форма прощания не соответствовала обстоятельствам нашей встречи.

Поэтому я сказал:

- С наступающим Новым годом.

- Если доживу, - впервые за этот час с надеждой ответил он.

- А куда ты денешься, Трофимов, - усмехнулся старшина. - Кассация твоя в краевом суде, потом в республиканский пойдет, потом в Верховный СССР. Так что сидеть тебе у нас еще минимум год.

- Год? - радостно переспросил Трофимов.

- Год, год, - ответил старшина и рявкнул: - Руки!

Я вышел. В камеру выдвинулся второй надзиратель.

Дежурный офицер провожал меня к начальнику тюрьмы.

- Посмотрите, как мы к Новому году готовимся,_- улыбнулся он. Мы шли по длинному коридору, мимо одинаковых дверей с "кормушками" и глазками "волчков".

- Тюрьма у нас старая. Бывший каторжный острог. Ее здесь поставили при Александре II.

Мы шли по коридору, в стены которого больше чем за век насмерть впитались запахи параши, плохой пищи и человеческого пота. И горе людское впиталось навечно в эти стены.

Начальника тюрьмы подполковника Назарова мы нашли в библиотеке.

Он руководил немного не свойственным его профессии процессом. Под зорким командирским оком зеки из хозобслуги делали новогодние гирлянды.