Догоняя поезд, ухнет пушка,
Перекатят эхо гор горбы.
Катит санитарная теплушка,
Мчатся телеграфные столбы.
По верхушкам елок дым, как пена,
Стукота торопит: у-ди-рай!
К эшелону самого Жанена
Прицепился подпоручик Грай.
Сколько ни канючил, льстясь холопом,
Брыкались французы: «Non… mais pas!»
Подкатил теплушку, чик форкопом,
Уж теперь не бросят до депа.
Комендантша шепчет: «Милый душка,
Я на всё согласна, мой шалун!»
Катит санитарная теплушка,
Только проскочить бы ей Тулун.
Зашатались тени. Гул. Просонье.
Голосов колесных речитатив.
Скоро атаманье золотопогонье,
Лишь бы не споткнуться до Читы.
Комендант расползся басом круглым,
Спотыкаясь храпом в сон и бред.
На вагонной стенке — белой — углем
Зашатался женский силуэт.
Белокурый локон льнет, как стружка,
Подпоручик весел, всё забыл,
Катит санитарная теплушка,
Мчатся телеграфные столбы.
Партизанья стайка, в чаще кроясь,
Заморозив за ночь четверых,
Выползла к разъезду встретить поезд,
Вызвездила в лапах топоры.
Бороды в сосулях. В клочьях лопоть:
Не потащишь вычинить жене.
Падает, не всхлипнув, крюк форкопа:
«Может быть, в теплушке сам Жанен!»
Поезд свистнул дальше. Подпоручик
Думает, целуя: «Знать, маневр».
Беленькая шейка, глазки, ручки…
Запоздал тревогой вздрогнуть нерв.
Ворвались. Сверлящий взгляд, как верша.
Револьвер в сопатку. Раз — два — три…
— Золотопогонник. — Ротный фершал!
— Подавай бумагу! — На, смотри!
— Что така за баба? — Та ж сестрица.
До больницы тащим старика.
— Нечего лечиться: нам сгодится,
На штанине офицерский кант!
Ничего не скажешь, ясно — бриджи,
Перечеркнут список послужной.
Погулял и пожил, и не ныть же
Перед задохнувшейся женой.
Опрокинут пулей. Молча роясь,
Мужики кругом стоят гурьбой.
А у семафора бронепоезд
Засветил прожектор голубой.
Чертыхнулась пушка, гулом кроя,
За-та-та-та-тах-тал пулемет,
Но достались белым только трое,
И на каждом пули есть клеймо.
Подобрали И пленных взяв — теплушку,
Офицеру — спирту, даме — бром.
Барыня по-детски плакала в подушку,
И мотало версты за окном.
Рассветало тускло, мутно, тупо,
Граи молчал, забывши все слова,
А. на дальней лавке важно трупа
Серая покачивалась голова.
Кадровый полковник, это ль финиш,
Брюки бы другие, жив, глядишь!..
— Я теперь сиротка, ты не кинешь?
И тянулись руки, как камыш.
Поезд, заливаясь сиплым лаем,
Громыхнул на стрелках, тут — депо.
Засвистали, встали, и — бугаем —
Паровоз отцеплен: водопой!
Командир «Стального» чертом к даме.
Он в былом изящный кирасир,
— Если вам угодно, вы их — сами,
Словом, в вашей власти… Та: «Мерси!»
Как цветок подносят, подал кольта.
— Лично, за супруга!.. И пошли.
Грай подумал сонно: «И за польта,
Две шинелки, язви, унесли».
Мужики толкались на перроне,
По горбатым спинам бил приклад.
Барыня оружья не уронит,
Подведенных не опустит глаз.
— Палец на гашетку. Это мушка.
Поднимайте выше, целясь в лоб…
Дыбом санитарная теплушка,
Навзничь телеграфный столб!
Где за водокачкой куст и бочка,
Меховые боты топит в снег.
Кошкою подкралась. Встала. Точка.
Бородатый рухнул человек.
Подползла к другому, как гадюка,
Но глаза мужчины взглядом бьют.
Дрогнул локоточек. «Плохо, сука.
Промахнулась, псица, мать твою!»
Рухнул, опрокинут шашкой Грая,
Чмокая по снегу черным ртом.
Млели офицеры: «Ишь какая!»
Называли барышню молодцом.
Мечутся колеса четко, дробно,
Стукота торопит: у-ди-рай!
Женщину в теплушке нежно обнял
Юный подпоручик Васька Грай.
Догоняя поезд, ухнет пушка,
Перекатят эхо гор горбы.
Катит санитарная теплушка,
Мчатся телеграфные столбы.
В 1922 году, в дни эвакуации Приморья остатками дальневосточной Белой Армии, несколько кадет, раздобыв крошечный парусно-моторный бот «Рязань», решили плыть на нем в Америку. Капитаном судна был избран случайно встреченный в порту боцман. Судно благополучно прибыло к берегам Северной Америки, установив рекорд наименьшего тоннажа для трансокеанского рейса. Как сообщает молва, жители города, в гавани которого кадеты бросили якорь, вынесли «Рязань» на берег и на руках, под звуки оркестров, пронесли по улицам.
