Том 3. Поэмы

Французский исследователь М. Никё обратил внимание на то, что «для обозначения этой „нечисти“, этих „чертей“ есть как раз у Есенина специальный термин — аггелизм. ‹…› Термин „аггелизм“ появился у Есенина в 1918 году не без влияния С. Клычкова, который остро ощущал, особенно с войны 1914 года, наличие разрушительных сил в мире и в человеке» (РЛ, 1990, № 2, с. 195; см. также журн. «Cahiers du Monde russe et soviétique», 1973, XVIII (1–2), р. 33–60). Есенин рассказывал И. Н. Розанову: «Одно время сблизился с Сергеем Клычковым, поэтом очень близким мне по духу. Тогда я писал „Ключи Марии“ и собирался вместе с ним объявить себя приверженцем нового течения „Аггелизм“, не „ангелизм“, а через два „г“» (Розанов И. Н. Есенин о себе и других, М., 1926, с. 17). М. Никё писал, что «слово аггел, как ангел, восходит к греческому аггелос, но употребляется в противопоставлении слову ангел: аггелы — это „падшие ангелы“, соратники дьявола. Это слово встречается в церковнославянском переводе Библии („Михаилъ и аггли его брань сотвориша со зміемъ, и змій брася, и аггели его“ (Апокалипсис, XII, 7) и в духовных стихах (Безсонов П. Калики перехожие. Сб. стихов и исследований. М., 1863, Вып. 5, с. 129, 142, 201, 216; М., 1864. Вып. 6, с. 75, 77, 81). Оба эти источника хорошо знал Есенин ‹см. автобиографию 1924 г., т. 7, кн. 1 наст. изд.›. В церковнославянских текстах титло отличало „хороших“ ангелов от плохих („аггелов“): аг̃глъ (или ан̃глъ) — аггелъ (ангелъ)». Здесь же указано употребление слова аггел с данным значением у Н. Ф. Федорова («Вопрос о братстве или родстве…», прим. 20), А. П. Чехова («Винт»), М. Булгакова («Белая гвардия», гл. 19) и, что особенно важно, в письме Пушкина к П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г., где он называл своего адресата одновременно ангелом и аггелом (РЛ, 1990, № 2, с. 195).

С. А. Толстая-Есенина писала: «Говоря об этой вещи, он ‹Есенин› не раз упоминал о влиянии на нее пушкинского „Моцарта и Сальери“» (Восп., 2, 263). Есенин имел в виду не только вторую сцену маленькой трагедии (действие происходит в трактире), ср.:

(Пушкин, V, 365),

— но прежде всего основную мысль пушкинской вещи:

(Пушкин, V, 368).

Как известно, Есенин «с особым преклонением относился к Пушкину» (Старцев И. И. — Восп., 1, 411, см. также коммент. наст. т., с. 664, 667–668). С юных лет Есенин прекрасно знал произведения Пушкина и перечитывал их на протяжении всей жизни (Восп., 1, 138, 142, 393). В. А. Мануйлов, который встречался с Есениным в 1921–1922 и 1924–1925 гг., вспоминал: «Есенин любил Пушкина больше всех поэтов в мире. И не только его поэзию, прозу, драматургию, он любил Пушкина-человека. Это был самый светлый, самый дорогой его идеал» (Восп., 2, 182). По словам И. В. Грузинова, Есенин «играл в Пушкина», подражал ему даже внешне. 1923 г.: «Есенин в пушкинском испанском плаще, в цилиндре. Играет в Пушкина. ‹…› Непрерывно разговариваем. Вполголоса: о славе, о Пушкине» (Восп., 1, 355. См. также: Эрлих В. И. Восп., 2, 325; Воронский А. К. Восп., 2, 70; Миклашевская А. Л. Восп., 2, 86; о Пушкине — т. 1 наст. изд., с. 620–621).

Есенин, как отметил Н. Н. Асеев, «очень ценил» поэму «Черный человек» (в его кн. «Дневник поэта», Л., 1929, с. 174) и считал, что «это лучшее, что он когда-нибудь сделал» (Восп., 2, 315). В ноябре 1925 г. на вопрос Н. Н. Асеева, «почему он не работает над вещами, подобными этой, а предпочитает коротенькие романсового типа вещи, слишком легковесные для его дарования, Есенин ответил: „А вот настоящая вещь — не нравится! ‹…› Никто тебя знать не будет, если не писать лирики ‹…› Вот так Пастернаком и проживешь!“» (Восп., 2, 315–316).

В письме П. И. Чагину от 27 ноября 1925 г. Есенин писал: «Посылаю тебе „Черного человека“. Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..»

Современники вспоминали, что поэт читал «Черного человека» в 1923 г. и в последующие годы, особенно часто в последние дни своей жизни. Среди слышавших это чтение были А. Б. Мариенгоф, В. Г. Шершеневич, И. В. Грузинов, Н. Е. и Б. Р. Эрдманы, Г. Б. Якулов, А. Л. Миклашевская, Н. Н. Никитин, С. С. Виноградская, В. Ф. Наседкин, Н. Н. Асеев, М. Д. Ройзман, А. А. Берзинь, И. В. Евдокимов, А. И. Тарасов-Родионов, Г. Ф. и Е. А. Устиновы, В. И. Эрлих, П. А. Радимов, А. А. Антоновская и др.

Вспоминая чтение поэмы в августе 1923 г., А. Б. Мариенгоф писал С. П. Кошечкину: «Он ‹Есенин›, разумеется, не пришел в восторг от моих слов: „Поэма декадентская…“, „Андреевщина…“, „Дурного вкуса“ и т. д.» (Письма, 508). А. Л. Миклашевская вспоминала: «Как сейчас вижу: стол посреди комнаты, самовар. Мы сидели вокруг стола. ‹…› Есенин стоял у стола и читал свою последнюю поэму — „Черный человек“.

Он всегда хорошо читал свои стихи, но в этот раз было даже страшно. Он читал так, будто нас никого не было и как будто „черный человек“ находился здесь, в комнате» (Восп., 2, 90–91). Писатель Н. Н. Никитин, судя по его воспоминаниям, слушал поэму в исполнении автора в начале ноября 1925 г. в Ленинграде до того, как Есенин закончил над ней работу: «…он ‹Есенин› ждал меня у Садофьева.

Когда я пришел, гости отужинали, шел какой-то „свой“ спор, и Есенин не принимал в нем участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти. Я подсел к нему. Он улыбнулся.

— Я только что, совсем недавно кончил „Черного человека“… Послушай:

Уже этим началом он сжал мне душу, точно в кулак. Почему-то сразу вспомнился „Реквием“ Моцарта. Я не могу сейчас воспроизвести весь наш разговор точно. Помню, что Есенин шутил, и был доволен что „проверил“ поэму еще на одном слушателе» (Восп., 2, 136–137).

А. А. Антоновская писала о последней встрече с Есениным в Доме Герцена перед отъездом в Ленинград: «„Черный человек“ трагично прозвучал в наступившей тишине. На последних словах „Я один… // И разбитое зеркало…“ Сергей Есенин махнул рукой и долго сидел молча, мало пил и как-то порывался что-то сказать, но… не сказал…» (Рукопись ГЛМ). Передавая свое впечатление от чтения Есениным «Черного человека», Н. Н. Асеев отметил: «И опять этот тон подозрительности, оглядки, боязни преследования» (Восп., 2, 315). Рассказывая о своей встрече с Есениным за две недели до его смерти, Н. Н. Асеев писал: «В тот вечер он читал „Черного человека“… ‹…› передо мной вставал другой облик Есенина, не тот, общеизвестный, с одинаковой для всех ласковой улыбкой, не то лицо „лихача-кудрявича“ с русыми кудрями, а живое, правдивое, творческое лицо поэта, умытое холодом отчаяния, внезапно просвежевшее от боли и страха перед вставшим своим отражением… ‹…› Маска улыбки и простоты снимается в одиночестве. Перед нами вторая, мучительная жизнь поэта, сомневающегося в правильности своей дороги, тоскующего о „неловкости души“, которая не хочет ничем казаться, кроме того, что она из себя представляет» (в его кн. «Дневник поэта», с. 174–175, 180).

Единственный известный прижизненный отклик на поэму содержится в письме сотрудника Бак. раб. Л. Ф. Файнштейна к С. А. Толстой-Есениной от 25 декабря 1925 г.: «Потеряв человеческое естество или теряя его, находясь уже наполовину в над- и бессознательном, писал Сергей „Черного человека“. А почему не белого ангела? Коемуждо по делам и поступкам его. Пусть ищет Сергей ангелов чистых, которые бы отдали ему невинность и радость свою, он не найдет в них очищения» (цит. по статье С. И. Субботина. — Журн. «Терра инкогнита», М., 1996, № 2–3, с. 29).

Поэма была опубликована сразу после смерти Есенина, когда его стихи последнего периода звучали как предчувствие гибели. Философское и эстетическое содержание поэмы осталось вне поля зрения критиков, и она была прочитана как вещь автобиографическая. При публикации «Черного человека» в Бак. раб. вместе со стихотворениями «Спит ковыль, равнина дорогая…», «Вижу сон. Дорога черная…» было сделано следующее редакционное примечание: «Эти стихи ярко отражают настроения и душевное состояние Есенина, приведшее к трагическому исходу. Особенно характерна в этом смысле поэма „Черный человек“» (Бак. раб., 1926, 29 янв., № 25). А. К. Воронский в статье «Об отошедшем» заметил, что последние стихи поэта «в известной своей части ‹…› являются уже материалом для психиатра и клиники: такова в особенности его поэма о „Чорном человеке“. Не всегда поэзия — лишь прекрасная художественная условность; слишком часто сквозь черную стройность букв проступает кровь, видны расширенные от ужаса глаза, и в ритме стиха слышится предсмертный крик» (Собр. ст., 1, с. XXII–XXIII).