Молчаливый полет

“Это — фабрика гор, где б казался Казбек

Лишь кустарным бугром от садовых мотык,

Где себе на потребу ломает узбек

Благородный тургеневский русский язык.”

Вот такая великодержавная шовинистическая сволочь лезет из этих строк. Если бы в Грузии или Армении кто-либо вышел с таким заявлением, то, я думаю, товарищи проработали бы его в несколько раз сильнее, а у нас такие вещи сходят. Это — безобразие. Это показывает, что мы недостаточно внимательно относимся к национальным вопросам <…>» [313].

На второе производственное совещание (20 апреля) РАПП пригласил самого Тарловского; стенограмма его выступления (см. в Приложении) вряд ли нуждается в комментариях. 23 апреля в «Литературной газете» появился отчет о выступлении Л. Авербаха и «реакционной» речи Тарловского, получившей «отповедь» от имени президиума в лице тов. А. Селивановского. Тем же число датируется Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», согласно которому Ассоциацию пролетарских писателей надлежало ликвидировать, а «всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти» — объединить в единый союз советских писателей. Однако Тарловский не успокоился: 2 июня он направил в редакцию «Литературной газеты» открытое письмо (см. в Приложении), о публикации которого, разумеется, не могло быть и речи.

Остается гадать, осознавал ли Тарловский грозившую ему опасность, объяви он войну бывшим РАППовцам. Но едва ли по случайному совпадению на третьем и последнем сборнике Тарловского «Рождене родины» редактором обозначен Алексей Сурков, председательствовавший на злополучном совещании и усмотревший в заглавии «Бумеранг» «намек на инициалы одиозного поэта». Часто цитируется ответ Тарловского: «Если бы я назвал книгу иначе — “Лязг”, “Мозг”, “Вдрызг”, то, может быть, сказали бы, что это — Зинаида Гиппиус». В подобной глоссолалии можно далеко зайти (в названии «Болт», или, скажем, «Гвалт» легче легкого увидеть инициалы Льва Троцкого). Сурков тогда не ответил — повел себя осторожнее других, поскольку знал, что, во-первых, кадры высокой квалификации полагается беречь (не зря же некто узнавал у Пастернака, «мастер» Мандельштам или нет: советская власть никогда не чувствовала себя столь неколебимой, чтобы разбрасываться своими воспевателями) и, во-вторых, доводить дело до ареста затравленного писателя — верный путь к тому, чтобы самому пройти по тому же делу (а сам Сурков мастером не был никогда). Этого не знали другие, кто был готов разорвать Тарловского на части: ни отвественный секретарь РАПП тов. Авербах, расстрелянный в 1937 (или покончивший с собой, или погибший в лагеря в начале 1940-х), ни ведущий критик РАПП тов. Селивановский, расстрелянный годом раньше (или умерший в тюрьме). Знал Сурков и о том, что Тарловский уже достаточно широко печатается как переводчик, знал, как верно выбираются им для перевода идеологически выдержанные произведения.

*

История Тарловского в 1930-е — сплошная череда неосуществленных проектов, причем не только оригинальных, инициированных им самим, но и переводных, делавшихся по прямому заказу. Опять из области гаданий: неужели с головой ушедший в переводы Тарловский был настолько наивен, что надеялся в 1930-е издать книгу, соответствующую авторскому замыслу, но при этом хотя бы на йоту (пожертвовать которой он, видимо, был неспособен) уклоняющуюся от заданного партией и правительством курса?

19 сентября 1931 Тарловский по поручению Всесоюзного объединения зверобойной промышленности и хозяйства «Союзморзверпром» (Наркомснаб) и редакции «Голос рыбака» отправился в двухмесячную командировку на Черноморье «с целью изучения и описания дельфиньего промысла в наших водах, а также организации рабкоровских бригад из среды черноморских зверобоев» [314]. По результатам поездки была написана прозаическо-очерковая книга «В созвездии Дельфина». Дельфиний промысел давно запрещен, что соблюдается даже не особо свободолюбивыми режимами; нашим современникам, привыкшим смотреть на дельфинов как на приматов моря, эта книга — всё равно что кулинарное пособие антропофага.

В предисловии к ней Тарловский проговаривается о своих истинных намерениях: «…я старался построить свою книгу так, чтобы ее можно было читать не как беллетристическое произведение (непременно по порядку), но и отдельными главами, вразбивку, как сборник стихов» [315]. Другими словами, Тарловский пытался хотя бы таким способом опубликовать некоторые из «зарезанных» стихотворений «Почтового голубя». Чуть выше он говорит об этом прямо: «…я представил здесь материал двух родов: стих, которым беседую с самим собой, который читатель как бы невольно подслушивает (такой стих разбросан по всей книге), и стих, которым беседую с особого вида читателем, пытаясь быть для него максимально понятным. Таким стихом написана последняя глава книги — “Проза в хореях”. Читатель, на которого рассчитана эта книга <…> черноморский зверобой, во-первых, и школьник, во-вторых. Последний (в Москве, в Крыму и на Кавказе) потребовал от меня, чтобы стихи мои были не ломаные, “гладкие” и легко запоминающиеся. Для зверобоя я вплел в эти стихи производственные пени». Вот так: мол, заказец нате, а сокровенного не трожьте. Договор на книгу с издательством «Федерация» заключался дважды — 17 марта и 28 ноября 1932, однако рукопись не дошла даже до набора.

С «Послесловием» к «Дельфину» связан забавный случай. В фонде Тарловского лежат черновики стихотворения-монолога от лица дельфина. По ним никак не удавалось восстановить последний вариант ключевой строки — фразы, бросаемой дельфином автору. Поначалу как будто должно было стоять: «Ты двести страниц написал под копирку». Только при сквозном просмотре материалов удалось установить, что «Послесловие» к книге «В созвездии Дельфина» и есть искомое стихотворение. Окончательный вариант загадочной строки оказался, как и вся книга, чудовищным: «Ты новую книгу пропел под копирку». Это ли не символ советской поэзии с конца 1930-х до 1980-х? но стихи приходится публиковать. В конце концов, современная наука убедительно доказала, что наши предки

Тарловского выявил затесавшуюся среди совсем не художественных материалов книгу «В созвездии дельфина»: книгу о дельфиньих промыслах Черного моря, о заготовке дельфиньего мяса, дельфиньего жира; нашим современникам, привыкшим смотреть на дельфинов как на приматов моря, чей промысел давно запрещен и соблюдается даже не особо свободолюбивыми режимами, эта книга всё равно что кулинарное пособие антропофага. Однако и ее Тарловский набил стихами о Черном море («Керченские косы», «Ираклийский треугольник» и т. д.). И вот здесь-то и отыскалось стихотворение «В ночном забытьи, у виска набухая…». Лучше бы не отыскивался, но что есть, то есть. И «Пение под копирку» — это ли не символ советской поэзии с конца 1920-х по конец 1980-х? Тут лучше опустить занавес. Но стихи приходится опубликовать. В конце концов, современная наука довольно убедительно доказала, что наши предки-кроманьонцы не просто истребили, а именно съели всю расу своих дальних генетических родственников — неандертальцев. С дельфинами, само собой, еще недавно и вовсе не церемонились.

Подобно «Дельфину» не дошло до читателя и составленное Тарловским в 1933 избранное «Из трех книг» дл «Библиотеки “Огонек”» (состав см. в Приложении). Характерно, что третья книга самим фактом «присутствия» в избранном заявлена как готовая, хотя к тому моменту она если и существовала, то в рукописи, причем далеко не в окончательном варианте.

*

Требовалось найти «отхожий промысел». И в 1932 Тарловский вступает на путь профессионального поэта-переводчика. С детства легко ловивший языки (что свойственно жителям Новороссии), сдавший в университете экзамены по польскому и французскому, Тарловский в пору своего пребывания в Фергане если не выучил, то прилично разобрался в узбекском, следом целенаправленно изучал казахский. Знание двух-трех тюркских языков делает человека потенциальным носителем всех остальных, не мешали бы работать. И разумеется, не следует забывать о подстрочно-поточном методе, без которого освоение великой многонациональной литературы народов СССР было немыслимо.