На протяжении полутора веков, нас разделяющих, поэзия английского романтизма в оценке читателей и критики несколько раз пересматривалась. Перечитывались заново старые строки, проверялись факты биографий, перебирались даже и счета за стирку. Были периоды «падений», условных, провозглашаемых новоявленными диктаторами литературных мнений, у которых не только стихи, но даже наружность поэтов-романтиков, в особенности Байрона, вызывала озлобленные нападки [4]. В этом была своя последовательность, та самая, о которой когда еще сказал Пушкин в связи с утратой мемуаров Байрона: «Толпа жадно читает исповеди, записки, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям всемогущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Пушкинский ответ на это ясен и вечно-верен: «Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы, — иначе». В пушкинском словаре «толпа» или «чернь», как известно, не в самом деле множество людское, не народ, — это те, кто мнит себя выше толпы и ради того, чтобы сколько-нибудь возвыситься, пытается подогнать великанов поэзии под свою мерку. Но великаны остаются великанами. Если был некогда в их строках истинный поэтический огонь, он сохраняет силу на века и горит все там же, на высотах поэзии.
Книга, которую открывает сейчас читатель, представляет лучшие образцы английской романтической лирики в прежних, классических, проверенных временем, и новых переводах.
Все дщери Мнеты Серафима [6]пляшут и лучатся,
Все, кроме младшей: бледная, спешит растаять в тайне,
Увянуть утром и не ждать губительного дня;
Витает нежный плач ее над струями Адоны [7]
И тихо ниспадает в травы, как роса рассвета:
— Весна, зачем ты губишь, увядая, словно лотос,
Детей своих, рожденных для улыбок и объятий?
О, кто я? Тэль — как радуга, как перистое облачко,
Как отраженье в зеркале, как тень на водной глади,
Как греза детства, как улыбка на устах младенца,
Как жалобы голубки, как текучий день, как песня.
Ах, тихо бы улечься мне, и голову склонить,
И тихо смертным сном уснуть, и тихо слушать голос
Того, кто и в вечерний час не оставляет сад.
Фиалка из долины отвечала милой деве:
— Я чуть заметна и дышу среди смиренных трав;
Так водянист и слаб мой стебелек, что золотая
Страшится бабочка присесть на хрупкий мой цветок.
Но тот, кто улыбается с небес, меня лелеет,
И сходит в дол, и надо мною простирает руку,
И каждый утром говорит: «Ликуй, моя фиалка,
Новорожденная краса полян и ручейков, —
Тебя оденет свет зари и напитает манна;
Когда ж тебя расплавит летний зной, ты расцветешь
В лучах бессмертья». Так со мной. А Тэли можно ль плакать?
Владычице просторов Хара [8]должно ли вздыхать? —
Сказала и умолкла и сквозь слезы улыбнулась.
Тэль отвечала ей: — О дева дольней тишины,
Ты предаешься тем, кто не способен домогаться
Любви твоей, застенчивым, безгласным, утомленным;
Твое дыханье — пища для невинного ягненка,
Ты улыбаешься ему, когда он тянет губы
К тебе, и исцеляешь их от всякого вреда.
Своим благоуханием ты оживляешь травы,
И даришь чистый мед пчеле и молоко корове,
И укрощаешь пышущего пламенем коня.
А Тэль — как облачко, я вспыхнула в лучах рассвета
И на жемчужной глади исчезаю без следа.
Фиалка отвечала ей: — Спроси, царица Хара,
У Облачка, зачем оно сверкает ранним утром
И расточает яркую красу под влажным ветром.
О Облачко, замри на миг перед очами Тэли!
Спустилось к Тэли Облачко, потупилась Фиалка
И залила заботливым дыханьем мирный луг.
— О Облачко, — сказала Тэль, — открой мне, отчего
Не жалуешься ты, что через час должно растаять?
Ах, Тэль — как ты, и мне судьба исчезнуть без следа,
Но я скорблю, хоть жалобам моим никто не внемлет.
Тут обратилось Облачко в живое существо
И засияло в воздухе перед очами Тэли:
— О дева, знай, что мы стадами пьем из золотого
Потока, где коней своих переменяет Лувах [9].
Так не страшись, что я с зарей исчезну без следа, —
Погибнет молодость моя, но я десятикратно
Умножу жизнь любви, покоя и святых восторгов.
Когда проглянет Солнце, я к цветам благоуханным
Незримо прилечу и ясноокую росу,
Коленопреклоненную рыдающую деву,
Уговорю принять меня в прозрачный свой шатер;
И вместе мы поднимемся и в золотом согласье
Пойдем поить по всем полянам нежные цветы.
— Так вот какое ты, о Облачко! А я другая:
В просторах Хара слышу я цветов благоуханье,
Но я цветов не напою, я слышу птичье пенье,
Но птиц не накормлю — они себя накормят сами.
Ах, Тэль ничто не веселит! Мне суждено увянуть.
И после скажут обо мне: «Она жила без пользы
Иль, может, только для того, чтоб накормить червей».
Но покачало Облачко воздушной головою:
— О дочь небес, велики благодать твоя и польза:
Ты можешь накормить червей! Узнай, что все живое
Живет не только для себя. Не бойся и послушай,
Как плачет слабый червь, ютящийся в немой земле.
Ползи же, червь, сюда, к своей тоскующей царице! —
Приполз убогий червь и приподнялся у Фиалки,
А Облачко поплыло дальше, к горестной Росе.
