Легкое бремя

(Начато 20. IV. 1920 г.)

Ничего кроме скудного быта — повседневности не связывает больше поэта с женщиной, которая по-прежнему живет в Москве, в Долгом переулке, служит в Наркомпросе, забегает к нему в гости, да вот совсем скоро появится на Плющихе в день рождения Ходасевича.

Но стоит вызвать в памяти образ Муни, болезненно-тревожная интонация свидетельствует: проходит не все, даже смерть не может оборвать это родство, потребность говорить.

(19. IX. 920)

Это последнее стихотворение в тетради, оборвано на полуслове, многие слова, и последние две строфы зачеркнуты. О том, что оно обращено к Муни, говорят и интонация, и оппозиция того и этого света, и поэтические касания, вроде сдвоенных прилагательных, любимых Муни (изжелта-серый). Стихотворение продолжает Мунин цикл («Ищи меня», «Проходят дни, и каждый сердце ранит…»), но Ходасевичу недостаточно воспроизвести голос друга, ощутить заново живое чувство близости: он пытается понять, что значил для него ушедший, что связывало их и что утрачено со смертью Муни.

На эти вопросы отвечает стихотворение «Апрельский дождик…», которое мы приведем со всеми вариантами, зачеркнутыми словами и строчками. Страницы тетради сохранили историю рождения стихотворения: сначала поэт вывел строчку Пушкина: «Ты — Царь. Живи один», затем последовало: «Один. Себе лишь одному…», «Ну вот, живу один. А где же царство? Последний раб меня богаче: он…» Из этих горьких размышлений появилось стихотворение, обращенное к другу.

Стихотворение написано 24 июня 1920 г., а несколько раньше, 5 июня Ходасевич вызвал стихами образ царевны таким, каким запечатлело ее молодое чувство:

Разминувшиеся в жизни Муни и Евгения Муратова прошли парой через всю тетрадь, — дружба и романтическая страсть молодых лет. Но каждому отведено свое место: она — созданная радостью и силой жизни молодого чувства, случайно воплотившаяся в конкретную фигуру, случайно названная этим именем. Заметьте: в стихах ее заслоняют, а скорее — составляют конкретные, вещественные детали и подробности: вино в стаканах, сок вишен, аромат плодов, беложемчужный ряд зубов, шнуровка платья, окно и утренняя улица Венеции. Эта полнота жизни, наполняющая бестелесную, точнее — безличную фигуру молодой любви еще ярче продемонстрирована в стихотворении: «Нет ничего прекрасней и привольней, // Чем навсегда с возлюбленной расстаться…» На этот раз отсутствие ее заполняет мир видимый, чувствуемый: «запах рыбы, масла прогорклого и овощей лежалых», мосты и улицы, ресторанчики с «бутылкою “вальполичелла”», «финал волшебной увертюры “Тангейзера”». Мир звучит, как оркестр, ударяя разом по всем струнам, обостряя запахи, ощущение вкуса, слуха, глаза, подстегнутые чувством любви или разлуки:

……………………………….. «Уж теперь

Она проехала Понтеббу». Как привольно!

На сердце и свежо, и горьковато.

В стихах к Муни вещный, предметный мир проявляется в тех случаях, когда надо обозначить призрачность героя, как в стихотворении «Ищи меня»: соединяют их небо, дождь, поэзия, чувство ответственности и минуты разделенного счастья, а дырявый зонт (единственная бытовая подробность) только подчеркивает состояние освобождения от повседневности, взаимного понимания и единения, неподвластные разрушению.

«Любовь без клятвы», — написал поэт рядом с банально-романсовой строкой: «И ночь, и клятвы, и вино». «Любовь без клятвы» — это в представлении Ходасевича тех лет формула любви. В то время как дружба требует клятв «навек, навсегда». Любовь — «случайный дар богов», «причуда сердца», дружба требует духовного волевого действия, выбора. Юная возлюбленная, проживи она хоть сто лет, осталась в прошлом, таком далеком, что может взволновать разве молодого поэта, которому предстоит прочесть «стихи, внушенные тобой». Образ друга, пусть «заочного», — не отступает в прошлое, не блекнет; его судьба, его смерть и жизнь вызывают живую боль, обиду, раскаяние, гордость, наконец. Вот когда Ходасевич самоотрешению уступил первенство, которое так отстаивал и за которое боролся в дни их совместной жизни.

Ни раскаяние, ни эмиграция — чужая жизнь среди чужих людей — другая жизнь — не освободили Ходасевича от мыслей о Муни. Порой кажется, что в первые годы эмиграции чувство близости с ушедшим только усилилось.

О Муни уже никто не помнит. Андрей Белый, в 1923 году собирая книгу стихов и включая в нее стихи, Муни посвященные, снял посвящения. В самом деле, что это за странный иероглиф — «Муни»? В 1927 г. снял посвящение и Ходасевич. Даже Лидия Яковлевна, человек определенный, четкий, мне кажется, задумывалась порой: с кем соединила ее судьба? Среди ее конспектов сохранилось библиотечное требование, знакомый листок для заказа книг в библиотеке им. Ленина 1934 года, на котором графологом, скорее всего графологом-любителем, записана расшифровка Муниного почерка. Портрет вышел любопытный, и те, кто хочет его прочесть, найдут его в примечаниях [262]. Меня удивило это робкое заглядывание в прошлое, с надеждой получить ответ: кто он?