Творчество Лесной Мавки

Жизнь истлевала последними часами, истекала, как мутный воск свечи, и не хотелось возвратить ее, удержать. Только с мыслью о неоконченной картине предстояло примириться. А может, так суждено было — небо скажет всё вернее четкой реальности. Как музыка реквиема.

Он шел, не зная пути, не желая повернуть обратно и тем самым спастись, по крайней мере, на несколько дней. Страх не посмел коснуться души. Поблизости от сонного дома Зухры мужчина остановился, чувствуя в глубине двора коварное движение. Небывалый покой овладел им.

Владимир знал, что сейчас произойдет. Человек, некогда назвавшийся его приятелем, вскинет черный блестящий автомат, тщательно прицелится — мастерство в стрельбе у него отточено привычкой — он не даст осечки или промаха, но не сможет убить.

Гибель от чужой руки унизительна. Она дается обычно тем, кто в жизни был слаб. А смерть, причиненная предателем, постыдна вдвойне.

Наступила тишина, и — завтрашним плакальщикам это останется неизвестно — сердце, неожиданно покорное, изболевшееся, дрогнуло и остановилось за какой-то осколок мгновения до того, как его коснулся острый глупый кусочек свинца.

Дальше — безмолвие.

2004

Люди и псы

.

Что-то есть дивное в тех днях, когда ложится первый снег. Тогда легче поверить, что вправду когда-то на земле жили ангелы.

Только быстро снег никнет, мешается с грязью, рвется потемневшими лоскутами на обочинах дорог. Наверное, и с людьми так же… Рождаются-то все чистыми. А потом сгребет, перемелет жизнь.

Огромный город распластался, как чудовищный спрут, и жадно ловил, вглатывал этот тихий, пронзительно чистый снег. Блестели наперебой витрины, шли нескончаемым потоком автомобили, торопились прохожие. По другую сторону улицы был кабак. А старая церковка с кротким, незолоченым куполом казалась ненастоящей, сошедшей с рождественской открытки. Дверь была полуоткрыта, и видно, как в сумраке теплятся свечи; но до той двери — тонкая кованая калитка, десять шагов по мощеной дорожке… И путь, который ему никогда больше не пройти.

Человек, стоящий у церковной калитки, устало щурил воспаленные глаза. Он давно приучил себя не думать ни о чем: жив — и ладно. Хотя лучше бы не выжил.

Проходившие мимо пьяные парни зацепили его громкими насмешками. Сергей отвернулся, сжав зубы. Он боялся срываться в драку — знал, что может убить. Себя не помнил, видел Афган — как он убивал, как его убивали. Остыв, опомнившись, мучился, в кровь кусая губы: ведь не он же, а сам Бог дал человеку жизнь, а он с двух ударов мог отнять. Когда по приказу — другое дело. Не легче, нет. Просто выбирать не приходится. А на гражданке, самому, по своему почину, будто зверем стал… Боялся этого в себе.

Колька вспомнился, как живой перед глазами встал. Друг, почти братишка. Тогда, в горах, он первым заслышал нерусский стрекот автомата — и бросился вперед, захрипел, дернулся и стал падать; Сережа и сейчас помнил, как товарищ навалился на него, придавил к земле уже неживой тяжестью. Легче бы самому не подняться, не видеть, как больше чем друга, больше чем брата забросали землей и наспех наломанными ветками — даже могилы людской ему не было. Родным плакать над комком свинца.

Выжившим было не легче.

… Женщина в серой косынке вышла, чинно перекрестилась на церковь, нашла в кармане мелкую купюру и протянула Сергею с той суровой стыдливостью, с которой обычно подают нищим.

- Не надо денег, — нервно дернулся мужчина. — Хлеб если есть, дай.

- Нет, — растерянно улыбнулась прихожанка и поспешила прочь.

Стыда не было. Стыд выжигается первым. В придачу к клейму «афганец» получил другое, резче и весомей: зэк. Так Сергей обрел своих, звериную стаю, которая приняла его и ничем не попрекнула. Криминальный мир — как шкура волка: если издали, постороннему глядеть — страшно, противно; а по сути — с изнанки, где кровь — человечные, крепкие законы. Свои своих не бросают. А предателя просто убьют.

Улица жила своей суетливой жизнью. Зимой ночь наступает рано. Жег холод, город скалился сотнями огней.

Девочка показалась Сергею юродивой. Она остановилась и стала болезненно всматриваться.

Чужая женщина бросила горсть монет прямо на землю, под ноги нищему, и они раскатились, злорадно бряцая.

Спохватившись, девочка закопошилась в сумке, достала теплый душистый хлеб и, немного отломив для себя, остальное отдала мужчине.

Запах хлеба… И тепло, которое быстро выстудил ледяной ветер. Сергею показалось, что хлеб пахнет детством. Теплом деревенской печки, лаской вечно усталой матери. Думал, давно вытоптана в его сердце эта тоска, а она жива.

- У меня мама хлеб пекла… Не могу себе простить, жизни не могу простить, что мать без меня похоронили. Единственный родной человек, а меня рядом не было, когда она болела. Я сидел тогда. Не знал даже. Хоронили соседи.

- Она вас не навещала? — тихо спросила девочка.

- Я запретил. Не хотел, чтоб она видела меня в клетке, как зверя. Она плакала, когда приходила. И я сказал не ходить больше. Потому и не знал, когда она слегла.

- Как вас зовут?

- Все Серым зовут. Тебе, значит, буду дядя Сережа. Погоняла — Златоуст, так мой город родной называется. И не выкай мне, не надо. В тюрьме и на войне все на ты. Все свои. Если не враги, конечно.

- Не враги мы. Свои.

- А тебя как зовут?

- А зови как хочешь, — вдруг засмеялась девочка. — Все, кто по имени звали, только обижали.

- Интересно, — Сергей тоже засмеялся, смех оборвался надсадным кашлем. — Это церковь святой мученицы Варвары. Буду тебя Варей звать.

- Зови, — согласилась девочка.

Прижавшись к ограде, на них глядела рослая тощая собака, черная с подпалинами. Замечали вы когда-нибудь, что у бездомных псов — глаза ангелов?

- Пес, — позвала Варя шепотом, с такой замирающей отчаянной лаской, что у Сергея сжалось сердце, когда он услышал.

- Его Апостол зовут, — пояснил мужчина. — Околачивается возле церкви, вот и прозвали.

Варя опустилась на корточки и на ладони протягивала собаке свою долю хлеба. Пес взял еду бережно, девочке в руку ткнулась мягкая теплая морда. Снег почти не таял, блестел в жесткой шерсти мокрыми хлопьями.

Апостол всегда подходил к людям, доверчиво тыкался в руки, в полы пальто. Ждал Хозяина. Иногда казалось, будто чует родной запах, со всех лап бросался вдогонку. Но все люди были чужими.

Пес спокойно относился к молодой рыжей кошке, шнырявшей тут же, к птицам, подбирающим крошки. Чувствовал то, чего не понимают люди: Земля-то одна. Общая. Божья. И только одно по-настоящему страшно — озлобиться. Хоть человеку, хоть собаке.

Варя пришла и в следующий вечер, принесла нехитрой еды. Сама присела рядом, не обращая внимания на ядовитые взгляды прохожих. Апостол вертелся тут же, норовил лизаться в лицо.

- Я пришел с войны — никому не нужен, — Сергею хотелось рассказать свою судьбу, как только может хотеться сбросить невыносимо тяжелую ношу. — Жена предала, не стала ждать. Друг у меня один только был, убили его у меня на глазах. Завертелось… По пьянке вот сунулся в драку, не сообразил, что я же войной меченый, убить могу, падает планка.

Варя слушала без осуждения, без ханжеского страха.

- Тысячу раз хотел начать жизнь заново, по-человечески. Без жилья остался. На работу куда возьмут с таким прошлым. Живу, барахтаюсь как-то. Было, решил, что лучше такому не жить. Веришь, стрелялся. Из обреза. Недострелился. Хотя в Афгане в мазилах не ходил. Видно, не принял меня Бог.

- Значит, жить нужно. Всё еще можно исправить. У тебя есть дети?

- Сыну тринадцатый год. Я с ним не вижусь. Жена сказала — не нужен папа зэк.