Творчество Лесной Мавки

Но когда мертвый лик ущербной луны занавесило черное облако, иной порыв, страстный, позабытый, сейчас жестокий до нелепости, овладел им. Мужчина стал отслеживать оттенки и контуры, выхватывая из неутихшего хаоса композицию возможной картины, мысленно уже перенеся всё на холст. Пристальным, тренированным взглядом отмечал, запоминая, и позу мертвого человека, отброшенного к краю тротуара, и тяжкую грацию стрелков, и неуклюжесть, нарочитость останков взорванной машины. И небо, горькое небо над битвой, низкое, дымное, лишенное звезд. Небо везде, над любыми городами одно — вспомнил давнюю свою мысль. Вряд ли так, если в одном небе летают мирные птицы, а в другом — самолеты, сбрасывающие бомбы.

Наступивший день был прозрачно нереальным, нарисованным, как искусный витраж; небо походило на белый мрамор, город таил жизнь, притихший отчасти в страхе, отчасти в коварстве.

К тому же долгая бессонница умеет искажать зрение и чувство: дома предстают чем-то иным, чем дома, деревья — чем угодно, кроме деревьев; видишь в воздухе тонкий дым, ступаешь как по шаткому и скользкому мосту вместо твердого пути, звуки приглушённы и непонятны.

В одном из бесчисленных переулков, — они были запутаны наподобие лабиринта Минотавра, и только с рождения прожив в этих местах, можно было надеяться не заблудиться, — Владимир услышал сигнал машины, протяжный и режущий. Без поспешности отойдя с дороги, — жизни он всё более не ценил, — мужчина обернулся. Появилось необъяснимое чувство встречи.

Жалобный грузовичок остановился. Не сразу, будто узнавая встреченного или колеблясь, водитель вышел. Взгляды мужчин цепко скрестились. Встреча была спокойна и немногословна — объятия и возгласы были бы неуместны.

- Здравствуй, Саша. Могу я спросить, почему ты здесь?

Парень растерянно, словно недоумевая, улыбнулся, показал рукой на машину, слова не шли. Потом все-таки решился.

- У меня не было выбора. У нас у всех нет выбора, — не было в его голосе ни злости, ни даже горечи, только внезапная усталость.

- Ты же не в госпитале работаешь?

- Нет, — лгать Саша не умел. — Но и не снайпером. Давно ты вернулся?

- Когда всё началось. Только не спрашивай, почему и зачем. Не спрашивай ничего, не надо.

- Не затем же, чтобы бросаться мне под колеса? — пытаясь шутить, Саша скрашивал напряженную неловкость первых минут разговора.

- Никто бы тебя не осудил. Здесь нет закона.

Притворная веселость исчезла.

- А Бог? — спросил Саша тихо и серьезно. — Можешь называть его Аллахом или еще как-нибудь, но он видит всё. Мы и без того перед ним виноваты.

- Знаешь, — теперь Владимир говорил почти зло, голос его стал хрипло-осуждающим, предвещая, что в последних словах прорвется не жестокость, а глубокая боль, — я не верю Богу. Не могу верить. Если Бог не смог предотвратить всё, что здесь происходит — значит, он слабый. Если не захотел — то он очень жестокий. Ну, может, ему не сладить с этой сворой… А тебя предали, Саша, — Владимир не спрашивал, а сочувственно утверждал, и Саша вынужден был отвести взгляд.

- Не в первый раз, — сказал он с горькой иронией. — Переживу.

Вдруг возникшее молчание показалось отчаянно холодным, недобрым.

- Где ты обосновался? — тайный смысл этого вопроса угрожал болезненным открытием. И Владимир не ошибся.

- В солдатском общежитии. Нет, не в этом районе. Далеко. — Саша отвечал уклончиво.

- Где? — настаивал Владимир.

- Этого нельзя говорить.

Недоверие — колючее и душное, его можно почти ощущать кожей; не страх, не злость, но что-то очень похожее на то и другое.

- Даже ты не веришь мне. А ведь ты единственный мой друг за всю жизнь. Единственный.

- Верить нельзя никому, если хочешь выжить.

Слова эти были острыми, как осколки разбитого стекла. Владимир не узнавал друга, в ком более всего любил его смирение, — не смирение слабого, нет, а противостояние судьбе без ненависти и обиды, — умение прощать, редкостный и трудный дар.

- Нам надо с тобой видеться, нельзя терять друг друга, — сказал он искренне.

Саша кивнул:

- Увидимся, когда всё кончится. Если будем живы.

Владимир пытался отстраниться от непрошеных эмоций, чтобы понять. Прочувствовать, кто они теперь, по-прежнему ли друзья, или общая вражда встанет и между ними, — для человека, встреченного в Москве, он был чеченцем — синонимом врага.

- Не сердись на меня, Володя. Война — штука сложная. — Больше сказать было нечего. — Мне пора, наверное… Надеюсь, сможем еще увидеться.

- И все-таки?.. — Владимир указал на машину, недосказанный вопрос был тревожен. И Саша понял: надо сказать. Признаться, в чем не признался бы другому. Ему немало довелось в жизни потерять, потому он умел ценить подлинную дружбу.

- Оружие. Раньше, на «Скорой», я работал на жизнь. А теперь приходится — на смерть.

Общежитие походило на казарму, да, собственно, ею и являлось. По вечерам здесь не зажигали свет. И подолгу ждали не вернувшихся, понимая тщетность такого ожидания и все равно придумывая для отсутствия товарищей любые причины, кроме очевидной.

Тусклые окна выходили на пустырь, и только величие видневшихся вдали суровых гор, обычно окутанных мерцанием тумана, спорило с унылостью этого района. Пустовала косо сбитая скамейка; иногда возникала откуда-то тощая полосатая кошка и рыскала по убогому дворику, непрестанно мяукая. Саша решил, что заберет ее домой. Если… — всегда следовало помнить об этом «если» и не загадывать наперед.

Сейчас, возвращаясь, он издали заметил на скамье девчонку; в тоненькой, чуть ссутулившейся нервной фигурке почудилось нечто знакомое, и он ускорил шаг. Она сидела безучастно, зябко сжавшись, тревожно переплетя всегда дрожащие пальцы. Неприбранные темные волосы беспомощно струились по плечам.

- Богдана?

Девушка неловко вскочила со скамейки, подбежала к нему и как-то смешно, по-детски обняла, уткнулась лицом в ладони, и тотчас Саша ощутил на своих руках влажную теплоту ее слёз.

- Почему ты?.. Как ты нашла меня?..

- С трудом. В военкомате не говорили, я позвонила маме Мишки Давыдова, спросила его адрес, знала, что вы вместе тут…

Саша невольно вздрогнул: Мишка вторую неделю числился пропавшим без вести. Тот, что в один из первых дней, стыдливо запершись в туалете, рыдал — нелегко привелось стрелять в живого человека.

- Здесь у всех спрашивала, как идти…Нет, я не заложила, говорила, что частный адрес и вообще там моя бабушка живет.

- Так. Сейчас я отвезу тебя на вокзал. Первым же рейсом — домой. Это не место для свиданий. Здесь война, понимаешь ты — война! — Саша сорвался на крик.

- А поезда не ходят, — жалостно улыбнулась Богдана. — Я на попутных добиралась.

- Ладно, — парень призадумался. — До вечера я постараюсь найти человека, который тебя отвезет.

- Но я не хочу домой. Там мне не дом, ты знаешь.

- Здесь ты не останешься.

- Не гони меня. Пожалуйста. — Он не любил такие минуты, когда Богдана становилась потерянной и жалкой.

- Что я буду с тобой делать? Для меня эта война — работа. Трудная, грязная, но — работа. Я не смогу возиться с тобой, и одну тебя тоже нельзя бросить.

- А что здесь и на улицах стреляют? — с любопытством ребенка, сующего пальчик в огонь, спросила Богдана.

- Стреляют. А харошэнький дэвушка, — (он довольно нескладно изобразил кавказский акцент), — еще иногда насилуют и делают много гадких и страшных вещей. Лучше тебе уехать, Богдана. Я скоро вернусь, обещаю тебе, мы поженимся. Только подожди меня дома, — он разговаривал с нею, как с малым ребенком, терпеливо и строго, и девушка возроптала.

- Никуда я не поеду. Мне терять нечего.

За окном угасало лето, шумели высокие каштаны, кое-где уже с рыжей осенней проседью, и среди поблекшей листвы зрели в колючих оболочках веселые плоды. Богдана распахнула окно. Встала на узкий подоконник. Под сердцем противно зашевелился липкий страх. Ветер головокружительной высоты бросился в лицо. Только бы агония была недолгой. Не сметь медлить, — сказала Богдана вслух, слизнув единственную слезинку с уголка губ.