«Это было в сентябре, на хуторе…»
Это было в сентябре, на хуторе.
(Боже мой, какие были дни!)
Ты возилась с глиняною утварью,
Были мы на хуторе одни.
В тёплый полдень шли тропинкой узкою.
Огородами мы шли к пруду.
И стояла осень — южно-русская.
Это — в девятнадцатом году.
Были мы тогда ещё беспечные —
Даже улыбалась ты во сне.
Близкое, родное, человечное
В осени. Звериное — в весне.
И я помню, в странном просветлении
Обернулась и сказала ты:
«Господи! Как я люблю осенние
Грубые, деревенские цветы».
«Нам трудно жить с растерянным сознаньем…»
Нам трудно жить с растерянным сознаньем.
Нам трудно жить без настоящих дел.
Быть может, одиночества удел
Судьбой дарован нам, как испытанье.
Мы изменить не в силах ничего.
И может быть, и изменять не нужно.
Не утешает ровно никого
И наша утешительная дружба.
И с каждым днём, и с каждым новым годом
Теряем тех, с кем было по пути.
А нашу вынужденную свободу
Всё безотрадней, всё трудней нести.
С отчаяньем, иронией, сомненьем,
Друг дорогой, почти не стоит жить.
Почти угадываем, в чём спасенье,
Но нет ни сил, ни мужества любить.
1935.
«Подозреваешь зависть. Нет, не это…»
Подозреваешь зависть. Нет, не это.
Пригодна зависть жалкому рабу.
Нет, низким чувством сердце не задето.
Не тем живёт. Освобожусь в гробу
От гнева и от отвращенья.
Ведь знали мы иное бытиё:
Предельной мерою самозабвенья
Мы мерили достоинство своё.
…И для того ль отбрасывал забрало
Средневековый рыцарь на коне,
Мой предок шпагу обнажал в огне,
Как дворянину честному пристало.
И для того ль казнилась беспощадно
Неудовлетворённая душа,
Чтоб лавочник расчётливый и жадный
Такую жизнь снижал до барыша…
1935.
«Что же делать? — в общем, это так…»
Что же делать? — в общем, это так.
Мы стареем. Жизнь проходит мимо.
Побеждает жизнь любой дурак,
А для нас, вдвоём, неодолима.
Это значит… значит, милый друг,
Что уже не за горами вечер.
Значит, кроме загрубелых рук,
В этой жизни хвастаться мне нечем.
Боже мой, зато какую грусть
Мы проносим, всё ей озаряя…
Может быть, — печалясь, — наизусть
Кто-нибудь её и повторяет.
1935.
«Меня ещё удерживает что-то…»
Меня ещё удерживает что-то,
Ещё мне лгут младенческие сны,
Ещё я с тайной грустью жду кого-то —
В судьбу мою вдруг упадёт с луны.
Такой (такая) ничего не спросит.
Всё примет, всё поймёт и всё простит.
Ещё грущу, когда звезда горит,
И тлением меня пронзает осень.
Но эти ежедневные потери!
И боль, и стыд ничем не утолю.
За то, что, в общем, ни во что не верю,
И никого, должно быть, не люблю.
1934.
«Я был плохим отцом, плохим супругом…» [9]
Я был плохим отцом, плохим супругом,
Плохим товарищем, плохим бойцом.
Обманывал испытанного друга,
Лгал за глаза и льстил в лицо.
И девушек доверчивых напрасной
Влюбленностью я мучил вновь и вновь.
Но вместо страсти сильной и прекрасной
Унылой похотью мутилась кровь.
Но, Боже мой, с какой последней жаждой
Хотел я верности и чистоты,
Предельной дружбы, братской теплоты,
С надеждою встречался с каждым, с каждой.
1933.
«Что же я тебе отвечу, милый?..»
Что же я тебе отвечу, милый?
Скучно, по традиции, соврать.
— В этот день холодный и унылый
Я пойду соседа провожать.
Жил да был сапожник в нашем доме.
Молотком по коже колотил.
За работой пел. За стойкой пил
Жил и жил себе — вдруг взял, да помер.
Омывают женщины его.
Заколотят гроб. Сгниёт покойник.
Милый мой, оставь меня в покое.
— Больше я не знаю ничего.
1934.
«Милый друг, какая это грусть…»
Милый друг, какая это грусть:
Вечером, или точней, под вечер,
Может быть, читая наизусть —
Медленно, вполголоса — о встрече,
Или о любви, твои стихи —
У чугунной постоять ограды
Оголённого большого сада.
Ведь февраль, а вечера тихи.
У зимы уже не много власти.
В синем небе ранняя звезда.
В синем небе сучья. Никогда
Грусть такую не отдам за счастье.
1934.
