Я б мог состариться с тобою, Фримен,
две древесные крысы, почти вечно пьяные
в хижине высоко в горах Кламат,
которым почти ничего и не осталось —
лишь жаловаться на зубы да печенки,
не понимать, на что ушли деньги,
да смотреть, как движется река.
Раз в месяц, если удастся пинками
заставить очередной старый пикап работать,
с лязгом бы скатывались в Юрику за припасами,
может, учили б пацанов азартным играм,
а то и Гумбольдтовых студенток клеили.
Две недели спустя, все еще приходя в себя,
вижу, как ты помешиваешь в котелке
медленно, оценивающе,
кивая с таким глубоким смирением,
что радостно:
«Опять оленье рагу».
Ложки скребут в деревянных мисках,
мы едим у очага,
треплемся о том о сем:
сколько валунов затащили для
этого очага, чуть пупок не развязался;
почему лосось в этом году запаздывает;
о сравнительных достоинствах «Хаски» и «Маккаллохов»;
о непрекращающемся упадке романного жанра;
почему Энн ушла от Вилли еще в 88-м;
как однажды морозным утром в долине Скагит
мы видели стаю в две сотни гусей,
что кружила над нами и обращалась в снег.
И дни протекают, как байки и река,
впадают в тот уют, что мы заслужили.
Едим рагу, смеемся.
И дни проходят, как солнце и луна,
великолепно безразличные
к нам, чокнутым брехливым старикам,
что чавкают рагу, а сами постепенно
становятся беспомощными, забывчивыми,
пересказывают старые байки, чтоб не старились,
пока не минует много трапез
и деревянная миска не протрется насквозь.
Если скрещивать ослиц и луковицы,
получится, в общем, много лука с большими ушами.
Это начало анекдота.
Легкомыслие языка,
бесцельное
следствие игры,
когда просто озоруешь,
выдергиваешь то одно, то другое
из нескончаемых возможностей
и складываешь вместе.
Ум идет в жопу — на весь вечер.
Потеха, ну да, но
не суть;
и, в общем, не то, на что надеялся,
скрещивая ослиц и луковицы
лишь так, как можно их скрестить —
в умах, до того необузданных, что соединяют это,
просто поглядеть
что получится.
А получаются,
в общем,
луковицы с большими ушами.
Но любовь всегда вознаграждает воображение,
и хоть изредка получается
норовистая ишачиха,
от которой наворачиваются слезы.
Нам было по пятнадцать. Лето.
Дошли по деревне, залитой луной,
к скалам над пляжем.
Мы любили друг друга на той трепетной частоте,
где ощущения становятся чувствами,
каких мы прежде никогда не переживали.
Наши сердца — факелы, брошенные в море.
Великолепие,
которому не пережить
невинности,
которая его породила.
Вечер, начало июня,
в приятной истоме после дневных трудов,
бездельничаю с друзьями на заднем крыльце
сразу после ужина
(спаржа и шпинат, свежие, с огорода;
олений окорок
копченый, с кровью),
глядя на закатный
глянец океана,
а жесткокрылые стрижи
гравируют воздух,
и полная луна подымается, как жар жемчужный,
громадиной над секвойями,
и охватывает осознание,
что я никогда не постигну
истоков и назначения вселенной,
цели или смысла жизни,
ни одного ответа
на великие вопросы бытия
и, вероятно, еще много чего.
И от этого осознания
Я наконец счастлив.
