Стихотворения и поэмы

Мысль о том, что человек может достигнуть высшего счастья на земле только тогда, когда он ощущает незримые свои связи с природой, когда он чувствует себя неотъемлемой ее частицей, — одна из наиболее устойчивых в кругу поэтических идей Исаакяна.

Пройденный Исаакяном творческий путь невозможно представить вне русского и общеевропейского литературного движения конца XIX — начала XX века. Его поэтическое миросозерцание, как и его младшего современника Ваана Терьяна, формировалось в период расцвета неоромантических течений. В. Я. Брюсов в 1916 году писал: «Благодаря сближению с европейскими литературными кругами, Исаакян испытал воздействие того „символистического движения“, которое властно захватило всю европейскую литературу в конце XIX в., хотя, впрочем, оно отразилось на творчестве армянского поэта только в своих основных чертах, скорее как мировоззрение, чем как литературная программа». [33]

Исаакян не мог остаться вовсе непричастным к господствовавшим в эту переходную эпоху направлениям художественной и философской мысли.

В конце XIX и в самом начале XX века ницшеанские настроения в некоторых слоях интеллигенции получили довольно широкое распространение, чему способствовал идейный кризис, разочарование в социальных идеалах. Следует принять во внимание и то обстоятельство, что Исаакян, живя долгие годы в крупных центрах Западной Европы (Париж, Женева, Цюрих), непосредственно соприкасался с новейшими течениями буржуазной философской мысли. И мы бы согрешили против исторической истины, если бы стали вовсе отрицать влияние Ницше на Исаакяна, хотя бы уже потому, что сам поэт неоднократно говорил об этом. [34] Речь может идти лишь о степени и характере этого влияния.

Увлечение Исаакяна учением Ницше было кратковременным. Реакционные идеи немецкого философа были чужды и враждебны гуманистической основе миросозерцания армянского поэта. Тесная связь с народной идеологией спасла его «от узкого индивидуализма и антисоциальных чувств, характерных для декаданса европейской и русской буржуазной культуры». [35]

Что же касается эстетической системы Исаакяна, то истоки ее достаточно ясно обозначены национальными традициями, и трудно отыскать нити, связывающие ее с поэтикой символизма. «Зрелым мастером вспоминал он свою долгую жизнь и с удовлетворением мог отметить, — пишет Н. С. Тихонов об Исаакяне, — что не увлекался легкими соблазнами поэтических новшеств, не дал распуститься в своем творчестве цветам декаденства, никакие западные эксперименты (следует добавить и русские, в России их было не меньше. — К. Г.) и требования моды не увели его все же с той прекрасной дороги, где поэт остается с народом, со своей родной стихией языка, какие бы пространства ни отделяли его от земли его юности, где прозвучали первые строки его стихов». [36]

Внутреннее развитие творчества Исаакяна, темы и жанры его произведений предопределили и своеобразие его поэтического стиля. [37]В его основе преобладают две стихии. Одна — идущая из армянской народной песни, что особенно заметно в ранней лирике, в цикле «народных мотивов», где и лексика, и символика вполне соответствуют их народным истокам. Вторая — связана с литературной традицией, где, наряду с армянской, имело место и воздействие новейших течений русской и западноевропейской поэзии. И в первом, и во втором случае Исаакян верен себе.

Исаакян — «поэт мысли» в том значении этого выражения, в каком употреблял его Белинский. И в этом труднейшем роде поэзии Исаакян не имеет равного в армянской литературе. Что значит применительно к творчеству Исаакяна «поэзия мысли»? В одном из своих ранних стихотворений («Прозрачны в небе облака…», 1895) он говорит: «И в грезах тонет мысль моя…» В основе этого стихотворения лежит сосредоточенное поэтическое созерцание спящей ночной природы, состояние, которое не поддается точному обозначению. Но Исаакян, как правило, не остается в сфере чистого созерцания. Оно естественно и незаметно переходит в глубокое поэтическое раздумье, и зарождается то, что можно было бы назвать поэтическим термином «сердечная дума»:

Ничто так не характеризует художническую индивидуальность Исаакяна, как эти незаметные естественные переходы созерцания в раздумье, их слияние в «поэзии мысли». В этом отношении, по типу поэтического миросозерцания, Исаакян ближе всего к Лермонтову, Гейне, Шевченко. «Мысль является у него чувством, — писал Н. А. Добролюбов о Гейне, — и чувство переходит в думу так неуловимо, что посредством холодного анализа нет возможности передать это соединение». [38] Эту же черту отмечал Добролюбов и в думах Шевченко, в которых почти всегда присутствует спокойная грусть. «Как вообще в малороссийской поэзии, — писал Добролюбов, — грусть эта имеет созерцательный характер, переходит часто в вопрос, в думу. Ко это не рефлексия, это движение не головное, а прямо выливающееся из сердца. Оттого оно не охлаждает теплоты чувства, не ослабляет его, а только делает его сознательнее, яснее — и оттого, конечно, еще тяжелее». [39]

Это — поэзия, где преобладает «дума сердца». В ней, с одной стороны и прежде всего, непосредственное живое чувство, просветленное мыслью, с другой — «мечтательное раздумье», по выражению Исаакяна:

В стихотворении «Мне грезится: вечер мирен и тих…» (1911) зрительные и слуховые ассоциации составляют единую систему. Звуковые ощущения: «чуть зыблются ветви родимых ив», «родимая ива едва шелестит», «сверчок трещит в щели, невидим»; зрительные: «над домом стелется тонкий дым», «у огня сидит моя старая мать, тихонько с ребенком моим грустит», «сладко-сладко, спокойно дремлет дитя», — все это как бы растворяется в общем настроении, в обстановке умиротворения, тишины, покоя: «вечер мирен и тих» и старая мать «молча молитву творит».